Заговор Ван Гога - [58]

– Добрый день, – сказал он и слегка поклонился. Один из конвертов тут же упал, и Хенсон пошел его поднимать.

– Я принес фотографии, – пояснил Балеара.

– Нет никакой необходимости, – сказал Жолие. – Мы всего лишь обсуждаем очередные…

– О нет-нет, – возразил Балеара. – Это как раз важно. Я обнаружил кое-что любопытное. – Он начал с того, что вынул из конверта одно фото. – Это в инфракрасных лучах. – Он отложил его в сторону. – Но вот здесь… Это новейшая методика, цифровая радиография, разработанная (тут он кивнул в сторону Креспи) в Болонском университете.

– Вы что-то нашли в рентгеновских лучах? – спросил Жолие.

– О да, – сказал Балеара. – И весьма любопытное.

Перетасовав снимки, он отыскал нужный и выложил его на стол. Бумага тут же начала скручиваться в трубочку, и он подсунул один край под кофейную чашку Бергена. Все вытянули шеи и, за исключением Минского, даже привстали со стульев.

– Поначалу я было решил, что аппарат неисправен, однако прочие фотографии должны подтвердить цифровое изображение, я уверен.

– Нижний, закрашенный слой? – догадался Креспи.

– А! Тут вы меня поправьте, если я ошибаюсь, – сказал Балеара, – но Ван Гог временами страдал своего рода манией. Он периодически мог работать как заведенный, выдавая полотно за полотном.

– Да, нечто вроде гиперграфии, – подтвердил Жолие.

– Как-то раз, – вставила Яррера, – он к приезду Гогена заполнил картинами целый дом в Арле. Тот самый, знаменитый желтый дом.

– Именно. Таким образом, для него не характерны переделки в духе старых мастеров. Скорее, мы можем ожидать спонтанные изменения, наносимые поверх еще сырой краски, когда закрашиваемая поверхность сформирована еще не окончательно. Это даже вряд ли можно назвать типичной закраской. Вот, взгляните-ка сюда. – Балеара ткнул пальцем в снимок.

– Мне это напоминает эхограмму для беременных, – сказал Вестон. – Где же младенец?

– Это распечатка цифрового изображения в рентгеновских лучах, – ответил Балеара, не принимая шутки. – Вот, видите? А здесь?

– Рука… – медленно сказал Хенсон.

– Видите, как она отличается?

– Да! – воскликнул Жолие. – Он переписал руку!

Балеара обвел взглядом недоумевающие лица Эсфири, Хенсона и всех адвокатов. Затем развернул на столе фотографию портрета в обычных лучах. Всю поверхность покрывала сетка из сантиметровых квадратов.

– Вот. Вот здесь.

Он пальцем нарисовал кружок вокруг развернутой вверх ладони.

– Ага, – поняла Эсфирь. – Исходно ладонь прижималась к животу.

– Именно, – подтвердил Балеара.

– А потом он ее перерисовал, – сказал Хенсон. – Повернул ладонь вверх.

– Я что-то в толк не возьму, – нахмурился Вестон. – Что сие означает, собственно?

– Ни в каких иных местах картины нет существенной разницы между тем, что внизу, и тем, что мы видим. Словно он писал, не внося никаких поправок, – ответил Балеара. – Но почему здесь решился на изменения?

– Язык жестов? Масонский знак? – предположил Вестон. – Или он входил в местную банду? А вы как считаете?

– Ну, обычно причина в том, что автор недоволен первоначальным результатом.

– Может, для него это имело еще какой-то смысл, – сказал Жолие. – Скажем, ладонь – это специальный знак, связанный с его интересом к буддизму.

– Стало быть, ладонь вверх – это буддистский символ? – удивился Вестон. – Он что, этим увлекался?

– Ладонь, шмадонь… – проворчал Минский.

– Да, но… – вдруг встрепенулся Вестон, – получается, у нас еще одно доказательство подлинности!

Балеара повел плечом.

– Не уверен. Хотя ситуация очень любопытная. Видите ли, из-за своей приверженности к технике импасто ему бы пришлось соскабливать краску с холста, если бы нужно было внести какие-то изменения. В противном случае нижние мазки будут проявляться в фактуре верхнего изображения. А с другой стороны, радиографическое изображение закрашенной поверхности мы можем получить, если только подслойная краска хотя бы немного подсохла.

– Он возвращался к своим картинам? – спросил Креспи Антуана.

– М-м, не думаю, – ответил тот. – Впрочем, придется попросить Люца навести справки, хотя я лично вполне уверен, что нет, не возвращался. Он писал свои полотна, когда его душа была чем-то затронута, и после завершения просто останавливался, и все. По крайней мере, я так понимаю. Как и у Моцарта, у него не было много времени для интроспекции.

– Вы это о чем? – Вестон явно потерял нить и начинал раздражаться.

Эксперты одарили его одинаково унылыми взглядами и дружно пожали плечами.

– Я о том, что картину изменили, – терпеливо объяснил Жолие. – Интригующая деталь, которой еще предстоит дать научную оценку.

И тут Эсфирь словно прозрела. Будто ей дали подзатыльник.

– Это не Де Грут, – сказала она.

– А? – переспросил Вестон.

– Послушайте, какое отношение это име… – начал было Балеара.

– Ох, имеет. Да еще какое, – уперлась девушка. – Взгляните-ка на фото. – И она ткнула пальцем в руку портрета.

– И? – вздернул бровь Минский.

– А теперь на рентгенограмму.

– Сеньора, рука была закрашена, – сказал Балеара. – О чем я битый час толкую?

Эсфирь скосила глаза на Хенсона:

– А ты? Понял?

– Ладонь… повернулась? – Он никак не мог взять в толк, к чему она клонит.

– Но когда?