Заговор в золотой преисподней, или Руководство к действию - [121]

Страшнее всего было ночью. Трижды врывались пьяные солдаты, грозя изнасиловать. Первый раз заслонилась иконой Богоматери и умолила пощадить ее. Второй раз подняла крик. Прибежали солдаты из других коридоров. В третий раз пришел сам караульный начальник. «Я со слезами упросила его, он плюнул на меня и ушел». Жаловаться было опасно — солдаты могли отомстить. Узнала добрая надзирательница, вступилась.

Пришла весна. В камере стало суше и теплее.

Публикации в газетах относительно царской семьи и их приближенных становились все жестче. Раздавались голоса с требованием расправы над ними. Добрая надзирательница тихонько шепнула, что среди стрелков охраны возмущение. Грозятся расправой. «Мною овладел ужас и я стала придумывать, как бы им не попасть в руки; вспомнила, что можно сразу умереть, воткнув тонкую иглу в мозжечок».

В камере становилось все жарче. Потом стало и вовсе невыносимо душно. Начались допросы. Допрашивали 15 раз. Изменилось отношение солдат в лучшую сторону. Те — перь они не только не грубили, но и жалели, приносили тайком еду. А некоторые плакали, жалея. Стали приносить книги. Один солдат вызвался даже доставить письмо родителям. Началась тайная переписка. Лили Дэн прислала записку, в которой сообщала, что Их Величества живы. В конверте был наклеен цветок и записка от Государыни «Храни Господь». Вернули вещи из канцелярии бастиона. Поваренок бастиона стал подкладывать мясо в суп. Стали носить чистое белье. «Солдаты рассказывали, что вообще при царе легче было сидеть в крепости: передавали пищу, заключенные все могли себе купить и гуляли два часа».

Среди солдат стали появляться те, которых Вырубова лечила в своем госпитале. Они помнили добро. «Как‑то пришел начальник караула с известием, что привез' мне поклон из Выборга «от вашего раненого Сашки, которому фугасом оторвало обе руки и изуродовало лицо. Он с двумя товарищами чуть не разнес редакцию газеты, требуя поместить письмо, что они возмущены вашим арестом. Если бы вы знали, как Сашка плачет!» «Караульный начальник пожал мне руку. Другие солдаты одобрительно слушали и в этот день никто не оскорблял меня». Один солдат, который раньше оскорблял, пришел извиняться. И передал поклон от брата, который лечился в лазарете Вырубовой.

«Все эти солдаты, которые окружали меня, были как большие дети, которых научили плохим шалостям. Душа же русского солдата чудная».

Назначили другого врача, Манухина. Следственная комиссия сменила жесткого Серебрякова. «Серебряков сопровождал доктора Манухина при его первом обходе и стоял с лиловым, злым лицом, волнуясь, пока Манухин осматривал мою спину и грудь, покрытую синяками от банок и падений. Мне показалось странным, что он спросил о здоровье, не оскорбив меня ничем, и уходя добавил, что будет ежедневно посещать нас».

Впоследствии некоторые солдаты были недовольны его мягким обращением с заключенными и даже хотели поднять его на штыки. Но Манухин был тверд и настоял на своем.

Допросы продолжались. Жаловалась Манухину, но он велел терпеть. «Раз он пришел ко мне один, закрыл дверь, сказав, что Комиссия поручила ему переговорить со мной с глазу на глаз. Чрезвычайная Комиссия, — говорил он, — закончила мое дело и пришла к заключению, что обвине — ния лишены основания, но что мне нужно пройти через этот докторский «допрос», чтобы реабилитировать себя, и что я должна на это согласиться!..» (По протоколам Следственной Комиссии Вырубова при медицинском освидетельствовании оказалась девственницей. — Примеч. ред.) «С этой минуты доктор Манухин стал моим другом, — он понял глубокое, беспросветное горе незаслуженной клеветы, которую я несла столько лет».

Но какие‑то силы продолжали травлю, настраивали солдат и караульных против заключенной Анны Вырубовой. Доктор Манухин всячески защищал.

Однажды вбежала надзирательница, крича: «Скорее собирайтесь! За вами идут доктор и депутаты Центрального Совета!»

Вырубову перевели в арестный дом на ул. Фурштадской, 40. Там был мягче режим. Разрешали приходить родителям. Здесь она стала поправляться. «Узнала я о полном разгроме нашей армии и о шатком положении Временного правительства». «В карауле поговаривали, что будет восстание большевиков».

Ночью 3 июля в городе был большой переполох. «По нашей улице шествовали все процессии матросов и полки с Красной Горки, направляясь к Таврическому дворцу. Чувствовалось что‑то страшное и стихийное: тысячами шли они, пыльные, усталые, с озверелыми лицами, несли огромные красные плакаты с надписями: «Долой Временное правительство! Долой войну!»

«Наш караульный начальник объявил, что все на стороне большевиков».

24 июля пришло сообщение, чтобы родные приехали за получением бумаги об освобождении. «Караульный начальник сам свел меня под руку по лестнице, усадил на извозчика…» «После тюрьмы лишь немного привыкаешь к свободе; воля как бы убита, даже трудно пройти в соседнюю комнату… все как будто надо у кого‑то просить позволения».

«В Царское не смела ехать. От верного Берчика (слуга Вырубовых. — В. Р.) узнала, как обыскивали мой домик, как Временное правительство предлагало ему 10 тысяч рублей, лишь бы он наговорил гадости на меня и Государыню; но он, прослуживший 40 лет в нашей семье, отказался, и его посадили в тюрьму, где он просидел целый месяц. Во время первого обыска срывали у меня в комнате ковры, подняли пол, ища «подземный ход во дворец» и секретные телеграфные провода в Берлин. Искали «канцелярию Вырубовой» и, ничего не найдя, ужасно досадовали».