Заговор - [5]

Разлука и героические синяки подкрепили нашу с Натальей угасающую любовь. Потом нас снова разлучили, девушку встретил в городе и увез домой тиран отец. Мне удалось вызволить ее из родительского плена. Но вскоре оказалось, что яблоко от такой яблони, которой был отставной боярин Требухин, вполне достойно своего создателя. Чем для него все это кончилось, я уже имел случай упомянуть: дочь заперла отца в бражной избе, а потом ее подожгла.

Сбежав от возлюбленной, я вернулся в Москву и, как только зализал сердечные раны, отправился на первую встречу с царем. Государь Дмитрий Иоаннович меня вспомнил, обласкал и подтвердил данный им, как мне казалось, сгоряча придворный чин окольничего.

Тем, кто подзабыл, что это была за должность, расскажу о ней вкратце. Окольничим поручались те же дела по управлению, что и боярам, с тем только различием, что они везде занимали второе после тех место. Окольничие сидели в приказах, назначались наместниками и воеводами, бывали послами и членами государевой думы. Так что карьера у меня намечалась вполне приличная. При Дмитрии нас было четырнадцать. Денежное жалованье зависело исключительно от усмотрения государя, но было не более 300 рублей. Деньги не бог весть какие, но российскому чиновнику ведь главное не зарплата, а бескорыстное служение отечеству!

Правда, у меня пока конкретных обязанностей не было, я просто состоял при царе. Отсюда, собственно, и возникло название должности окольничего, «около».

Пока мое служение состояло в долгих беседах за полным столом. Когда царь утомлялся от важных государственных дел, по его приказу звали меня, и мы трепались о жизни. Дмитрия интересовало мое «свежее» виденье общих проблем государства, я пытался разобраться в его биографии.

В том, кем был на самом деле Самозванец, пожалуй, состоит самая большая тайна этого человека. Существует много свидетельств, что Лжедмитрий действительно считал себя сыном Ивана Грозного. Отца он знать не мог, но детские воспоминания о нежной матушке так его волновали, что по этому поводу он частенько отирал не только пьяные слезы. Мы с ним много говорили о его скорой встрече с царевной Марией Федоровной Нагой, ныне инокиней Марфой, за которой он уже послал князя Михаила Скопина-Шуйского. Когда Мария Федоровна лишилась сына, она «за недосмотрение за сыном и за убийство невинных Битяговских с товарищи» была пострижена в Николо-выксинской пустыни под этим именем.

— Скоро я свою матушку увижу, — мечтательно говорил он, выказывая явное нетерпение к затягивающейся встрече. — Как-то ее здоровье после стольких испытаний!

Оставалось смотреть на него во все глаза, ведь если царица не признает в нем сына, то у царя могли начаться большие сложности.

Во время очередного застолья у нас произошел такой разговор:

— Матушка уже выехала из монастыря и скоро будет в Москве, — как-то сказал он, стирая со щеки умильную слезу.

— Вы ведь давно не виделись, — осторожно начал я, — может быть, она сильно изменилась, да и ты тоже. Когда вы расстались, тебе сколько было?

— Мне? Девять лет, — рассеяно ответил он. — Нет, мать всегда мать, как можно ее не узнать! Я как сейчас вижу, она меня на руках держит… Счастливое было время… Мне ведь всего три года сравнялось, когда нас сослали в Углич.

— А вдруг она тебя не узнает? — продолжил я тайный допрос.

— Кто же в царе сына не узнает? — совершенно неожиданно для меня ответил он, посмотрев остро и весело.

Честно скажу, Лжедмитрий мне определенно нравился. Не знаю, каким бы он был царем, случись ему распробовать вкус власти и заматереть на престоле, но теперь, молодым человеком, в 1605 году было ему всего двадцать четыре года, на Кремлевском Олимпе он смотрелся хорошо. Был веселым, решительным и лишенным какой-либо чванливости.

— Не так уж я изменился, — продолжил он совсем другим тоном, — хотя жизнь у меня была не всегда сладкая. Да, брат, всякое случалось. Иной раз во рту по нескольку дней маковой росинки не держал, голову прислонить места не было.

— И где тебя все эти годы носило? — опять задал я наводящий вопрос.

Биография нынешнего царя, придуманная полит-технологами Бориса Годунова, широко известна, называли его беглым монахом Григорием Отрепьевым, сыном галицкого сына боярского, Богдана Отрепьева. Придумали ему побеги из монастырей и рискованные приключения, но все сведения о нем строились на показаниях единственного свидетеля инока Варлама.

— Где я только не побывал, — общо ответил он, — считай, всю землю пешком обошел! Потому и царем стану справедливым, что сам натерпелся холода и голода, насмотрелся горя народного. Меня, брат, на мякине не проведешь! Шалишь! — сердито добавил он, обращаясь явно не ко мне.

— Так все говорят, когда только к власти приходят, — в пику ему сказал я, — отоспишься на перинах, наешься с золотых блюд и забудешь обо всем на свете. Не ты первый, не ты последний.

— Что об этом сейчас толковать, время рассудит. Зарекаться не стану, но память у меня крепкая, и добро, и зло хорошо помню.

Внезапно он помрачнел и долго смотрел в одну точку.

— С османцами надо решать, — неожиданно перешел он на совершенно новую тему. — Хочу собрать весь христианский мир в один кулак и ударить по Стамбулу! Поедешь послом в Священную Римскую империю?