Заговор призраков - [84]

4

Как он и велел, Агнесс дожидалась опекуна в гостиной. Приоделась в платье из серого фуляра, с которого уже успела спороть нелепые розочки, гладко причесала волосы. Увидев Джеймса, она отложила пяльцы и поднялась ему навстречу. Ее глаза лучились радостью, на этот раз неподдельной.

– Получилось! Вот видите, сэр, не стоило и волноваться. Вы такой же, каким были прежде. Так отрадно вновь видеть вас в добром здравии!

Если надеть на нее кандалы, она их позолотит и украсит кружевами. Но разве не так поступают все женщины?

– Скоро и остальные ваши способности восстановятся, – щебетала Агнесс, наливая ему чай. – И тогда вы вновь сможете приступить к расследованию.

– И сослужу моей государыне добрую службу, – согласился Джеймс, отхлебнув из расписной чашки с золотым ободком. Странно, что фарфор не растворился от его слов, столько в них было яда.

– Само собой! Ведь на этот раз охотиться с вами поеду я.

Опять за старое.

– Ты даже не понимаешь суть своей просьбы.

– Еще как понимаю! Я пригожусь вам не хуже леди Мелфорд. Пусть я не знаю, с какого конца взяться за ружье, и с трудом удерживаюсь в седле, но и от меня может быть прок. Пожалуйста, сэр! Найдите занятие, которое мне подойдет. Вы так добры ко мне, позвольте же и мне принести вам пользу!

Воистину, он счастливейший из смертных. Все вокруг только и думают о том, как бы принести ему больше пользы. Агнесс, Лавиния. Со всех сторон он окружен заботливыми, добросердечными людьми.

А почему бы и нет? Они обе ему пригодятся. Принесут пользу. Агнесс, чтобы заваривать чай, и Лавиния на случай, если к нему вернется сила фейри и ему вздумается вновь поохотиться на призраков. Жена в доме и женщина на стороне. Лорд Мельбурн всецело одобрил бы такую форму семейного устройства. В его времена люди только так и жили, да и сейчас живут.

Оставить их обеих – что может быть проще? Мир людей выпишет ему индульгенцию.

Мир, где жена не знает, каким страшным недугом наградил ее муж, и думает, что болезнь сама зародилась в мерзких глубинах тела, где блуждает матка, вызывая приступы безумия.

Мир, где в субботу вечером можно пойти в бордель, а воскресным утром раздавать проституткам душеспасительные брошюры.

Мир, где с каждым годом женские юбки становятся все пышнее, отделяя их владелиц от мужчин и друг от друга, замыкая их в тюрьме с шелковыми стенами и решетками из китового уса.

Мир, который он, Джеймс Линден, выбрал и продолжает выбирать.

– Агнесс, ты меня любишь?

Вопрос прозвучал так внезапно, что она чуть не подавилась чаем, и на глазах ее выступили слезы. Джеймс терпеливо ждал, пока она откашляется и промокнет глаза платочком, на котором она начала вышивать свою монограмму, да так и не закончила. Просто «А» в окружении цветов и листьев. Без фамилии.

Агнесс все не отвечала, и – не в силах ждать – он спросил снова. Голос дрогнул:

– Хотя бы немного?

Закрыв лицо платком, она вдруг разрыдалась. Худенькие плечи ходуном ходили под широким кружевным воротником. Никогда еще он не видел, чтобы она плакала так – взахлеб, почти срываясь на стоны. В День Иоанна Крестителя крик льдинкой застыл у нее в горле, но, наконец, растаял и прорвался наружу. Когда платок превратился в мокрый комок ткани, она отшвырнула его и сложилась пополам, заходясь криком.

Первым порывом Джеймса было обнять ее и прижать к себе, впитывая боль из ее дрожащего тела, но вряд ли ей будут приятны его объятия. Прикосновения нелюбимого – это насилие, каждое касание причиняет боль, как полновесная пощечина.

Он подумал про Лавинию и барона Мелфорда – и не сдвинулся с места.

– Это ничего, Агнесс, это не страшно, – заговорил он тихо и ласково. – Не кори себя, в твоих чувствах нет ничего постыдного.

Она подняла к нему лицо – покрасневшее и мокрое от слез, распухшее почти до неузнаваемости.

– Вы… вы слишком г-горды, чтобы согласиться на меньшее? – прохрипела она.

– Нет. Будь я гордецом, мне польстило бы, что ради меня девушка собирается сломать себе жизнь, и какая девушка!

– Я могла бы составить ваше счастье. Мы могли бы… мы с вами…

Договорить она не смогла – горло сдавил новый спазм.

Осторожно, словно опасаясь ее вспугнуть, Джеймс подошел к ней поближе и протянул свой платок. За умеренную плату мистер Фокс предлагал вышить на нем стих из Библии, и хорошо, что преподобный Линден отказался. Намокнув, черные нитки могли испачкать Агнесс лицо.

– Бедная малиновка! Залетела в клетку и свила себе гнездо. Как там у Блейка? Если птицу в клетку прячут, небеса над нею плачут. Жаворонка подобьешь – добрых ангелов спугнешь.

Она рыдала, не умолкая, он стоял перед ней, убрав руки за спину и сжав кулаки так, что кожа на костяшках едва не лопалась. Нельзя к ней прикасаться. Она заслуживает лучшей участи.

Стылый ветер будет завывать снаружи, а в ее доме будут потрескивать дрова и пиликать сверчок. Деньгами он ее обеспечит. Их будет недостаточно, чтобы привлечь к ней внимание охотников за приданым, но она никогда не будет знать нужды.

– Пожалуйста, – разобрал он среди всхлипов. – Мне нужно время… я не готова дать ответ… не сейчас.

Но она уже ответила.

– Ты перепутала долговую тюрьму с дворцом, – объяснил Джеймс, – и саван с подвенечным платьем. Ты обрекла бы себя на муку, но не ту, которая обостряет чувства и заставляет рваться прочь от источника боли. Нет, эта мука подобна моросящему дождю, что со временем стирает лица даже у каменных статуй. Она изматывает и опустошает. Вот такой была бы твоя жизнь с нелюбимым. Хорошо, что мы вовремя объяснились.