Заговор красного бонапарта - [120]

— Да. Ну и что?

— Товарищ Канделяки только что прилетел из Берлина на Ходынский аэродром.

— Ara! — фигура диктатора внезапно распрямилась и острые глаза оживились. — Вышлите ему- мою самую быструю машину и немедленно доставьте его сюда. Немедленно!

Через полчаса круглый толстый грек сидел в кабинете Сталина.

— Ну? — односложно прозвучал вопрос.

Ежов и Канделяки удивленно переглянулись. В этом коротеньком «ну» прозвучало плохо скрытое волнение. Стальной человек потерял почему-то свое невозмутимое равновесие. Но Канделяки знал, о чем именно спросил его Сталин этим коротенький «ну». Он торжествующе поглядел на своего начальника и так же коротко ответил торжествующим тоном:

— Можно!..

Нахмуренные брови диктатора поднялись вверх с каким-то радостным облегчением. Он коротко засмеялся, словно заржал, выбил о каблук трубку и с облегченным видом стал набивать ее привычными движениями. Его пальцы чуть-чуть дрожали, и Канделяки с Ежовым не могли оторвать своих глаз от движений этих подрагивающих конечностей.

Ежов не понял ничего из этой странной сцены и разговора. Но коротенькое «можно» прибывшего из Берлина доверенного лица давало Сталину новые перспективы. Уже давно он выжидал удобного момента, чтобы разгромить самостоятельность Красной армии, привести ее, как он выражался, «к одному знаменателю». Но боязнь перед возможной агрессией Германии останавливала его. А что, если почуяв ослабление Красной армии (сталинское «приведение к одному знаменателю» всегда сопровождалось обильными кровотечениями из затылков «вождей»), германские железные легионы ударили бы по СССР?.. И Канделяки привез ему успокоительные сведения: Германия еще не была готова к серьезной войне. А Польши, одной Польши Сталин не боялся, тем более, что она вряд ли согласилась бы пропустить через свою территорию германские войска, не имевшие с СССР общей границы. Германия еще не была готова переступить через труп Польши и ударить по ослабленному СССР. Но ведь… два хищника всегда могут договориться о разделе легкой добычи… Сталин думал не только о расстреле своего соперника, но и о чистке всей страны от тех, кого обуяли «безумные мечтания» о смене режима. Коротенькое «можно» Канделяки теперь развязывало ему руки для кровавой расправы и с непокорной военщиной, ставившей себя в положение «государства в государстве», и со всеми инакомыслящими, желавшими стать не советскими, а просто русскими…

— Та-а-а-к, — медленно сказал, наконец, Сталин, распрямляясь и уже спокойно и глубоко вдыхая дым крепкого своего табака. — Наконец-то… Извини, Николай, но выйди, пожалуйста, в секретарскую. Я вызову тебя через несколько минут.

Когда недовольный Ежов, кинув неприязненный взгляд на грека, вышел, Сталин коротко бросил:

— Ну?

— Все прекрасно, товарищ Сталин, — с гордым самодовольством доложил Канделяки. — Я получил больше, чем ожидал. Германия гарантирует дружбу, торговый и потом даже политический военный договор и полное невмешательство в наши внутренние дела. Кроме того, Гиммлер сообщил мне много интересного насчет нашего маршала. Но самое важное я получил от… кого бы ты думал? От Бенеша! Оказывается, он имеет свой прекрасный аппарат информации, который дал ему материалы куда более важные, чем наш советский аппарат. Вот это важное досье о поведении Тухачевского за границей, его встречах и прочем. Для Николая есть тут вещи сенсационные и… радостные.

К удивлению Канделяки, Сталин небрежно взял толстую папку и даже не развернул ее. Его решение было уже давно принято и не данные Гиммлера могли его ускорить или изменить. Дело было не в действиях Тухачевского, а в той волне русского национализма, которую он возглавлял.

Задав еще несколько коротких вопросов, Сталин отпустил своего доверенного и вызвал Ежова. Когда за греком закрылась дверь, грузин быстро и решительно сказал Ежову, с напряженным лицом стоявшему у стола:

— Ну, Николай… Теперь тебе пришло время действовать. Слушай внимательно…

Полились твердые, спокойные, точные, давно продуманные указания. Ежов напряженно слушал и кивал головой. Он прекрасно понимал Сталина и заранее радовался гибели маршала и его сторонников — молодой гордой смены, осмелившейся думать о своем преимущественном перед его НКВД положении…

— Все будет в точности, сделано. Я мобилизую все свои силы. Сперва, значит, только пробную стрелу — Смутного?

— Да… Действуй. А я поговорю с Климом и дам ему свои указания.

— Ну, кто-кто, а Климушка-то наш будет зверски рад! — ввернул ядовито Ежов. — Гвардеец-то наш ему много крови испортил…

— Пусть теперь и Клим ему испортит, — нехотя усмехнулся Сталин.

— Это уж нет, — умоляюще воскликнул Ежов. — Уж, пожалуйста, дорогой начальник… За все за мои за заслуги передай мне эту честь.

— Какую?

— Да нашего великолепного маршала в расход пустить. Он долго меня третировал, гад дворянский! А теперь и я хочу чуточку по-за-ба-вить-ся… Самую только чуточку, хи-хи-хи…

— Ладно, Николай. Мне все равно, — равнодушно ответил Сталин. — Оно, пожалуй, и вернее, будет, если ты сам все сажаешь. Возьми только с собой Петерса… А то и в самом дел? солдатам это поручить нельзя, — как ни говори, у Михаила друзей везде много. Как бы чего не вышло… А ты, уж я знаю, все чисто сделаешь.