Заговор ангелов - [33]

Через полтора месяца она пришлёт мне две посылки. В пыльных холщовых мешках, исписанных химическим карандашом, уместятся поношенный овчинный полушубок, стопка альбомов европейской живописи и тринадцать разрозненных томов Большой медицинской энциклопедии.

В самом последнем разговоре отец признался мне, что почти перестал доверять науке, разочаровался в ней. Объяснил он так. Наука привыкла опираться только на типичные, повторяемые факты, чтобы их можно было наблюдать раз за разом или, допустим, по желанию воспроизвести. А те неповторимые вещи и события, которые нельзя проиграть заново, как пластинку, нельзя размножить под копирку, наука чаще всего игнорирует, смотрит на них свысока: это иррациональные погрешности, ими легко пренебречь. Но пренебрегать ими – глупость и близорукость, потому что в отклонениях, уникумах и патологиях, скорей всего, и кроется если не разгадка нормы, то гораздо более красноречивая информация о ней, чем в самых нормальных, типовых вещах. Просто учёные пока не имеют достаточно сильных и подходящих инструментов.

– А кто имеет? – спросил я.

Такого ответа я мог ожидать от кого угодно, только не от своего отца.

– Поэты, – сказал он.

На прощанье мы не обнялись и не коснулись друг друга.

Обниматься у нас с отцом было не принято.

Глава девятая РАЗВЕДКА ЦАРЯ ПЕНФЕЯ

Это происходило каждую осень.

В назначенный день женщины уходили из своих домов на трое суток – покидали мужей, детей, даже грудных младенцев, чтобы совершить нечто скрытое от всех, невыносимое для глаз и шаткого человеческого рассудка.

По истечении трёх суток женщины возвращались неузнаваемо чужие, со следами запёкшейся чёрной крови под ногтями и в волосах. Изо рта, подмышек, промежности шибал удушающий запах падали и дикого зверя. Требовалось несколько дней и ночей, чтобы смылся, выветрился животный кровяной дух и безымянная особь женского пола заново постепенно превратилась в мать, хозяйку и послушную жену. У тех людей «быть замужем» означало быть покорной мужу.

Если ритуальные осенние уходы женщин уже в тогдашние времена были почти сплошь укрыты мраком, то сейчас нам и вовсе остаётся подбирать маковые зёрнышки догадок. Но я всё же попытаюсь вглядеться. Не из пристрастия к тайникам и чёрным дырам, а под влиянием той колоссальной тени, которую бросает на интересующую меня историю обратная, скрытая сторона так называемого золотого века.

– Твоя любимая Эллада, – сказал мне ехидный Арсений, – не только светилась и благоухала. Иногда она воняла, как провинциальный передвижной зверинец.

Лучше бы он не вставлял сюда «твоя любимая», поскольку сам же когда-то и влюбил меня в античную Грецию. А раньше, задолго до этого, её мучнистые торсы, бюсты и портики вызывали скорее уважительную скуку. И ничего другого, кроме беломраморного пафоса и неуклюжей самодостаточной голизны, я за прекрасной Элладой не замечал. А он мне твердил: «Вот увидишь, вот увидишь!..», и само собой подразумевалось, что в один чудный день мы непременно окажемся посреди настоящего древнего города, где только и можно окончательно удостовериться в бессмертной эллинской правоте.

Падения железного занавеса и свободных путешествий в обозримом будущем не предвиделось, поэтому нашей Древней Грецией стал Крым, точнее, развалины Херсонеса, облюбованные Арсением со времён студенческой археологической практики. Уже окончив университет, он приезжал туда чуть ли не каждый год и останавливался на ночлег у Веры Борисовны, своей старой севастопольской знакомой.

Наконец нам удалось выбраться на юг вдвоём – на полтора дня, почти без багажа и, можно сказать, без царя в голове. Из симферопольского аэропорта частник на терпеливой «ладе» за символическую плату подбросил нас до Камышовой бухты.

Вера Борисовна, смуглая круглолицая украинка средних лет, торговала на продуктовом рынке баночками с разносолами собственного приготовления и заодно сдавала приезжим комнату дочери, уехавшей на учёбу. Она легко согласилась приютить нас обоих. После самолётной сухомятки домашняя икра из баклажанов и рубиново-чёрная изабелла в гранёных стаканах были райским угощением.

Пока мы не ушли по своим делам, Вера Борисовна торопилась поведать о дочке: сама поступила в столичный вуз, учится на стипендию, прелесть и умница, только вот худая очень и письма редко пишет… Говоря всё это, косилась на моего приятеля со значением. Потом внятно упрекнула: зря вот вы приезжаете каждый раз, когда Дины нет. А на каникулах сразу и познакомились бы!.. Арсений резонно возражал, что комнат всего две и ему будет просто негде ночевать – разве только в одной спальне с дочерью хозяйки. Вера Борисовна по-девичьи смутилась, но тут же принесла фотоальбом, чтобы мы всласть насмотрелись на её прекрасную Дину; перебирала и подсовывала одну за другой любительские карточки: то целый прайд купальщиц на берегу с мелкими нерезкими личиками, то чей-то неуверенный локоть, перечёркнутый смазанной веткой. И везде вместо Дины было бедное слепое пятно.

«Да, здорово, очень красивая!» – подтвердили оба лицемера и засобирались.

Не так уж много времени, всего несколько лет, оставалось до того момента, когда мы готовы будем отдать что угодно за возможность ещё раз полистать этот альбом – хоть что-нибудь вычитать из выгорающей светотени, из того слепого пятна.