Загадка золотого кинжала - [51]

На самом деле она не знала, как ей уехать в тот же день с мистером Окхерстом, но этим поцелуем мистер Деккер разрешил все сомнения, и она уступила ему. Немногие женщины манипулировали своими супругами с таким изяществом.

В Сан-Франциско она пробыла неделю, а вернулась немного худее и бледнее, чем до того. Она объяснила это возможными чрезмерными нагрузками на организм и перевозбуждением.

– Я почти все время была на улице, мама подтвердит, – сказала она мужу, – и все время одна. Чем дальше, тем более независимой я становлюсь, – игриво добавила она. – И прекрасно обхожусь без сопровождения. Джо, дорогой, я такая смелая! Мне кажется, я бы обошлась даже без тебя!

Но эта поездка, как оказалось, не принесла ожидаемого результата: мистер Гамильтон никуда не делся, и в тот же вечер нанес им визит.

– Я придумала, что делать, Джо, – сказала миссис Деккер, когда мистер Гамильтон удалился. – Номер, в котором живет бедный мистер Окхерст, просто ужасен. Давай ты пригласишь его остановиться у нас, когда он вернется из Сан-Франциско? У нас ведь есть свободная комната. Не думаю, – хитро добавила она, – что мистер Гамильтон тогда зачастит к нам.

Мистер Деккер рассмеялся, умилился ее маленькому кокетству, ущипнул за щечку и согласился.

– Женщины забавны тем, – сказал он позже по секрету мистеру Окхерсту, – что, не имея своего плана, могут взять чужую идею и на ее основе выстроить такое! И дьявол меня побери, если потом ты сможешь вспомнить о том, кто изначально все задумывал! Это меня просто потрясает!

Неделю спустя мистер Окхерст поселился в домике Деккеров. Все знали о том, что они с хозяином дома вместе ведут дела, так что репутация миссис Деккер была в безопасности. Тем не менее немногие женщины добивались подобной известности. Она была хозяйственна, бережлива и набожна. В стране, где женщинам было дозволено многое и прощалось еще больше, она выходила в свет исключительно со своим мужем. В век просторечия и двусмысленности она всегда была точна и аккуратна в своей речи. В засилье моды на кричащие украшения она не носила ни бриллиантов, ни других драгоценных камней. Она никогда не выходила за рамки приличия в общественных местах и не поощряла свойственную калифорнийскому обществу фамильярность. Она осуждала безбожие и пренебрежение к религии. В обсуждении недавно опубликованной статьи по материализму она говорила с мистером Гамильтоном на равных, и те немногие, кто присутствовал при этом, вряд ли забудут, с каким достоинством и в то же время убеждением она выдвигала свои возражения. Немногие забудут и выражение лица мистера Гамильтона, полное изумления и восхищения, а вскоре затем – серьезности и язвительности, с которой он сдавал свои позиции одну за другой. И уж конечно, об этом не забудет мистер Окхерст, который с того момента начал ощущать легкое раздражение по отношению к своему другу, и даже страх – если, конечно, этот термин уместно употребить в отношении мистера Окхерста.

Ибо с того дня мистер Окхерст начал подавать признаки изменения своих обычных привычек. Теперь его едва ли можно было найти в местах обычного пребывания, в барной комнате или в кругу прежних собеседников. На столике в его номере в Сакраменто копились записки на розовой и белой бумаге, написанные небрежным почерком. В Сан-Франциско выяснилось, что он страдает органическим заболеванием сердца, и врач прописал ему полный покой. Мистер Окхерст стал больше читать, полюбил долгие прогулки, продал своих лошадей и начал посещать церковь.

Как сейчас помню его первое появление там. Он пришел не за компанию с Деккерами и даже не на их обычное место – просто вошел, когда началась служба, и тихо присел в последнем ряду. Каким-то загадочным чутьем прихожане узнали о его присутствии, и некоторые из них так забылись, что не удосужились даже обернуться, чтобы адресовать свои реплики по назначению. Впрочем, еще до конца службы стало очевидно, что под «несчастными грешниками» подразумевался именно мистер Окхерст. Пастор тоже не остался в стороне: повествуя в своей проповеди об архитектуре храма Соломона, он метафорически коснулся пагубных пристрастий и занятий мистера Окхерста, да так увлекся, что сердца прихожан воспылали праведным гневом. Однако, к счастью, сердце самого Джека затронуто не было – рискну предположить, что он просто ничего не услышал. Его красивое бледное лицо, отмеченное тенью усталости и задумчивости, было непроницаемо. Лишь единожды, во время гимна контральто, в его темные глаза закралась такая смутная мягкость, такая неизбывная тоска и безнадежность, что те, кто за ним наблюдал, сами воспряли духом. Также хранится в моей памяти отчетливое воспоминание о том, как он встал, дабы получить благословение, в застегнутом на все пуговицы пальто, с безукоризненными манерами, как никогда готовый к дуэли со Всевышним. Покинув церковь, он скрылся так же тихо, как и появился и, на свое счастье, избежал комментариев о своем дерзком поступке. Внешность его была классифицирована как вызывающая, подобающая лишь бесстыжему развратнику либо бедолаге, проигравшему пари. Некоторые решили, что со стороны псаломщика было серьезным упущением не выставить мистера Окхерста за дверь, как только стало ясно, кто он такой, а один из постоянных прихожан заявил, что отныне он не может водить в эту церковь свою жену и детей, дабы не подвергать их возможному пагубному влиянию, и придется подыскать другую. Еще один соотнес присутствие мистера Окхерста с рядом радикальных тенденций широкой церкви, что, к своему вящему сожалению, он последнее время отмечал в пасторе. Дикон Сойер, чья болезненная, тонкой физической организации жена уже принесла ему одиннадцать детей и умерла в отчаянной попытке произвести двенадцатого, открыто заявил, что присутствие такого блудника, как мистер Окхерст, оскорбляет память усопших, а этого он как настоящий мужчина допустить не может.