Загадка Уорикширской воронки - [5]

— Честное слово, Ватсон, — прошептал мне на ухо Холмс, — эта штука больше уже не игрушка! Только подумайте! После того как эти актеры умрут, их изображения еще долго будут ходить и жестикулировать перед поколениями, пока не родившимися!

Но нам уже демонстрировали второсортную комедию «Как миссис Джонс получила развод», а вслед за ней — еще более второсортную мелодраму «Поражение Чинг Лин Фу».

Холмс заерзал в кресле, проворчав:

— Лучшего инструмента обучения еще никогда не изобретали, а этот Эдисон тратит его на пошлейшие фарсы!

Теперь картинка снова сменилась, и нам показали пьеску под названием «Сон любителя гренков». Мужчина в сюртуке сидел за столом и поглощал свой ужин, состоявший из гренков по-валлийски с расплавленным сыром. Вдруг экран поблек и тут же вспыхнул — но, когда это произошло, тот же самый мужчина оказался уже в своей спальне, обряженный в ночную рубашку и островерхий ночной колпак. Преображение было моментальное, я и не заметил, как оно произошло. Мужчина в рубашке улегся в свою кровать, натянул на себя одеяло и с завидной легкостью погрузился в сон.

Внезапно кровать оторвалась от своего причала и вылетела в окно вместе со своим обитателем, который уже пробудился и, встав коленями на подушки, с выражением живейшего ужаса на лице цеплялся за доску у изголовья. Паря над крышами домов, кровать направлялась к шпилю церкви, увенчанному флюгером, который, замечу, выглядел несколько крупнее, чем это необходимо. Тут ожившая кровать сбросила своего пассажира и полетела дальше уже без него. В темном зале все вокруг нас с Холмсом громко захохотали, глядя на то, как бедняга в ночной рубашке болтается на флюгере, дрыгая ногами и беззвучно разевая рот.

В финальной сцене — безо всякого перехода — герой снова оказался в своей спальне. Проснувшись после кошмара, он торжественно вскинул правую руку и, воздев глаза к небесам, выразительно двигал губами, видимо принося обет: никогда больше не ужинать гренками по-валлийски.

— Ну, Ватсон, всему есть предел, — сказал мне Холмс посреди царящего вокруг веселья. — Наверняка в глубинах Манхэттена найдется развлечение более тонкое и изощренное. Пойдемте-ка отсюда.

Но картинка на экране снова переменилась. Теперь перед нами лежал городской перекресток, ничем особо не примечательный, за исключением того, что трамваи, экипажи-брогамы и прочие средства передвижения в американской манере все ехали по неправильной стороне улицы. По экрану сновали мужчины и женщины в обычной одежде, входили на экран с одной его стороны и, пройдя по нему, с другой стороны исчезали. Мальчишка торговал прессой между двумя газетными стендами, под уличным фонарем, и, хотя тот не был зажжен — фильм снимали ярким днем, — я не мог не отметить, что фонарь предназначен не для газового освещения, а для электрического. Прикрепленный к фонарю уличный знак извещал нас, что дело происходит на скрещении двух улиц, Бродвея и Западной Пятьдесят восьмой. Поодаль циферблат часов, встроенный в башенку высокого дома, показывал десять часов семнадцать минут. Было очевидно, что этот свежеснятый витаскопом фильм являет собой не трагедию и не фарс, а просто сценку из жизни манхэттенцев в их естественном окружении… и, следовательно, никакой особенной драмы нам не видать.

— Вы правы, Холмс, — прошептал я. — Мое любопытство более чем удовлетворено. Пойдемте же в театр «Эмпайр», отдадим должное мисс Адамс.

Между тем фигуры на экране продолжали беззвучно перемещаться. Не успел я договорить, как появился еще один прохожий. Это был человек выше среднего роста, лет тридцати, с аккуратно подстриженными усиками, в дорогих ботинках из кордовской дубленой кожи. В левой руке он сжимал сложенный зонт. При этом было в его внешности нечто выделявшее его из толпы: костюм в тонкую полоску был того покроя, что вышел из моды лет тридцать назад, да и бакенбарды такого фасона давно уже никто не носил.

Внезапно я почувствовал острую боль: это Шерлок Холмс как клещами вцепился мне в руку, причем сам он буквально окостенел.

— Ватсон! — вскричал он так, что, наверное, все в театре его услышали. — Этот человек на экране! Это Джеймс Филлимор!

Из задних рядов кто-то громко попросил его замолчать.

На экране мерцало изображение, а меня словно пробрало морозом. Тридцатитрехлетний Джеймс Филлимор исчез тридцать один год назад, но этому прохожему было от силы лет тридцать!

— Не может быть, Холмс, — прошептал я, чтобы не беспокоить соседей. — Если Филлимор жив, то ему больше шестидесяти!

— Говорю же вам, Ватсон, это он и есть! — Холмс вытянулся в струнку и простер руку к экрану. — Джеймс Филлимор во плоти, и с тех пор, как исчез, он и на день не постарел!

Похоже, в этот момент все, кто был в зале, обернулись на нас, и каждый — на грубом американском наречии — приказал нам угомониться. Так что я уверен: никто, кроме нас с Холмсом, не видел того, что произошло на экране дальше.

Словно в ответ на выкрик Холмса человек на экране обернулся и посмотрел прямо на нас. Глаза его распахнулись, выражая восторг. Рот расплылся в широкой улыбке. Губы задвигались: он говорил что-то, что услышать мы не могли.