Загадка седьмого кессона - [2]

А над всей этой неухоженной местностью всходило белое снежное пламя и смыкалось где-то наверху, на сто первом километре, с огнями Северного Сияния - побочным продуктом деятельности Высших Цивилизаций, которые все, что им надо уже построили, и теперь только каленой метлой выметают оставшийся строительный мусор в дальние от себя окрестности.

Не спал Семен Белинский, отказник седьмого года.

Не то чтобы ему было наплевать на завтрашнюю производительность труда и фондоотдачу - свято относился он к велению времени! - просто неистребимы были в нем привычки человека-совы: в трех климатических зонах шлифовал он свое мастерство ночного сторожа, а в четвертой, которая так и называлась "зона" окончательно отработал искусство тихого растения - дышать только ночью.

Белинский писал письмо жене...

Ах, какие же мы все-таки трудные, закоснелые в своем вредном упорстве! Как больно, как тяжело с нами щекастому режиссеру - голос его охрип, тик перекосил чело и вены вздулись на лбу: правду, только правду, ну скажите же, наконец, правду! - умоляет он нас. Мы бы и рады, да у нас не получается. Коварная неаристотелева логика затмила нам очи, как выразился бы Николай Васильевич, и если бы душевно зрячий начертал предыдущую фразу, она выглядела бы так: НЕ Белинский НЕ писал НЕ письмо НЕ жене...

Словно губастый, траченный молью таитянский божок, он смотрел в окно и плакал, и царапал по бумаге обкусанной шариковой ручкой. С незапамятных времен жил он бесхитростно на виду у всех, однако, никто и никогда не видел его такого, и значит, было что, было что скрывать Семену Белинькому: этот звенящий холодок вдоль позвоночника, тревожный внутренний гул, сомнительное торжество правого, образно мыслящего мозгового полушария Семен сочинял очередные стихи.

В эту минуту он оплакивал, елозя по корявому подоконнику, не свою объективную утрату - замену фамильного мягкого знака на безродную свистящую - оплакивал Семен зыбкие, недостоверные явления, происходившие с ним когда-то. Казалось ему, что в далеком городе, где оставил он свою юность, кто-то думает о нем, ждет его возвращения, кто-то смотрит вот так же, как он, в метель и тоже плачет, отходя ко сну, с учетом разницы поясного времени.

Легкая птица прошлась по мятой школьной тетрадке - появилась там клинописная стремительная надпись "Письмо к женщине". Качнулась светлая челка сделавшего дубль в "Англетере" и заторопился, заторопился Семен только бы успеть, только бы не отстать от того, кто - и без того в заведомо обреченной попытке - рвется у него изнутри...

"Мой дом забыт, он не проигран в карты, не конфискован и не подожжен, он был оставлен мною как-то, как будто громом поражен. Я, пораженный будто громом, маячу на краю Земли... Не стань мне домом, о не стань мне домом как звездный свет, как желтый лист!.."

Черт его знает, может быть действительно не кривил душой Семен, может быть, на самом деле пришлись ему по нраву эти слепые центробежные силы, словно мягкий камушек, закинувшие его куда Макар телят не гонял?!

Может быть, в отличие от известного поэта с неудобно склоняемой фамилией, в бездомности обрел он опору - подставку для балансирования?!

Но почему тогда плакал Семен в ночи?

"По-прежнему среди равнины стоит мой дом в кольце путей, колокола рождений и смертей - там рюмки отбивают именины. Привычка там тоскует на пороге, собака ожидает у дверей... Не стань мне домом, как концом дороги, событьем в бесприютности моей!.."

Трое их было в ту прекрасную залетейскую пору, как еще до ссылки говаривал первый из них, ныне с больным сердцем под журчанье Гольфстрима прокартавивший нобелевскую речь в гулком, украшенном флагами помещении, а третий переоценил себя, неосмотрительно ввязался в маленький религиозный диспут где-то под Бухарой и в решительную минуту стушевался, не сумел отстоять догматы иудаизма перед шиитской бритвой, а второму посреди всего этого абсурда забрезжил некий свет... но об этом будет сказано позже...

Стекло в том месте, куда Семен прижимался лбом, оттаяло, и в овальном, неправильной форме иллюминаторе сквозь неясное вчера проступил его завтрашний день - седьмой день голодовки.

Не честолюбивые политические замыслы докучали Семену, и не решению продовольственной проблемы споспешествовал он. И даже не научный голодарь, любимец Запада - корифей здоровья Брегг, посредством виндсерфинга на девяносто втором году жизни подаривший свое легкое, но полное незаменимых аминокислот тело акулам Тихого океана, установил Семена на этот чреватый всякими неожиданностями путь.

Просто сидел когда-то преуспевающий начальник мощного вычислительного центра Белинский в метро, на парапете подземного перехода с линии на линию, товарища ждал - такого же делового парня, как он сам, Белинский. Внезапно среди всей этой давки и толкотни странно перехватило ему горло, что-то заставило его поднять глаза вверх, и вдруг с громом разодрался бетон, вспыхнул свет перед глазами - вернее, сделался Семен огромным светом, а потом все исчезло и увидел Семен, что это он бежит и толкается вместе со всеми, и даже более того - что все они, люди, абсолютно неразличимы, одинаковые, как один человек, и этот один человек - он сам.