Загадка «Приюта охотников» - [3]

— Сына герр коменданта, очевидно, напугало это убогое существо? — продолжала женщина, направляя луч электрического фонарика на Тараса. — Не беспокойтесь, юноша, Ганс Майер совершенно безобиден. Я приютила его из сострадания. На фронте Ганс был ранен и сильно контужен. Теперь не в себе. Понимаете?.. Бродит по ночам, «роет окопы». Мы привыкли и не обращаем внимания. Подойди ко мне, Ганс…

Человек со шрамом, опустив голову, покорно протянул фрау Еве руку. Она легонько, как бы успокаивая, сжала его запястье и повела к выходу, не переставая улыбаться. Фонарь, который Ганс Майер продолжал почему-то держать над головой, хорошо освещал все происходящее.

Тарас отступил в сторону, пропустил хозяйку отеля и ее спутника. Проходя мимо, человек со шрамом стремительно повернулся и окинул оробевшего парня пристальным взглядом, от которого стало не по себе.

ВИД С ПТИЧЬЕГО ПОЛЕТА

Во время завтрака Тараса так и подмывало рассказать Сане о своих ночных похождениях. Но капитан торопился. Даже любимую форель ел без аппетита и поминутно подкручивал ус, выражая этим жестом свою озабоченность.

По тому, как Фокин обращался с усами, всегда можно было определить его настроение. Солдаты хорошо изучили привычки ротного и нередко этим пользовались. Когда капитан бывал в добром расположении духа, к нему запросто подходили с любыми просьбами. В один из таких моментов Горшков и выпросил у командира трофейный бинокль, предмет зависти всей роты. Бинокль был цейсовский, двадцатикратного увеличения, в блестящем кожаном футляре. Что только капитану ни предлагали за него в обмен: часы, зажигалки, кортики с наборными ручками. Он неизменно отказывался от заманчивых предложений, а тут вдруг взял и отдал. Только и сказал: «Ну Горшков!.. Умеешь пользоваться моими слабостями…» И перестал о бинокле вспоминать. Весна, победа… До игрушек ли? И лишь когда бинокль перешел к Тарасу, одобрительно хмыкнул.

А произошло это так. Горшков, узнав, что вопрос об отъезде Тараса окончательно решен, опечалился: «Как же ты без нас будешь жить-то? А мы как без тебя?..»

«Я бы никогда из родной роты, — невесело отозвался Тарас. — Но пришел приказ уволить лиц непризывного возраста. Дядя Саня в отпуск едет и везет меня к своим родителям. У нас с ним больше никого на свете нет».

Старший сержант помрачнел. Веснушчатое лицо его, обычно улыбчивое, стало суровым. Таким оно всегда становилось в разведке.

«Домой, значит, едешь? В Россию? — глухо протянул Горшков. — Неисповедимы людские пути-дорожки. Расходятся они у нас на сегодняшний день, Поярков. Ты вот что…»

Старший сержант полез в чемодан, вытащил знаменитый бинокль, бережно продул линзы, уложил снова в футляр и протянул Тарасу. Парень запротестовал: это ж на всю жизнь память о капитане!

«Бери, коли дают, — грубовато сказал Горшков и повторил с усмешкой: — Бери, отрок, и поминай дядьку Миколу незлым словом…»

Получив королевский подарок, Тарас почувствовал себя на седьмом небе, и не было отныне занятия для него интересней, чем рассматривать в бинокль не видимое простым глазом. Мир становился огромным, далекие предметы — близкими.

Вот и сейчас, проводив Фокина к бургомистру соседнего села, с которым капитан должен был определить лесные делянки, подлежащие вырубке, Тарас вооружился биноклем и отправился обследовать окрестности.

Гуляя по селу, парень из любопытства заглянул в католический собор — огромное гулкое сооружение со стрельчатыми сводами. У алтаря в полукруглых нишах и возле колонн, поддерживающих разрисованные фресками своды, стояли деревянные фигуры. Колонн было много. Массивные, с затейливой резьбой, они выстроились двумя рядами, разделяя собор на три неравные части. В мерцающем свете лампад темные кукольные физиономии водили за тобой глазами. Вверх под купол устремлялись разноцветные витражи. И еще был балкончик, обнесенный витиеватой деревянной решеткой. К нему с двух сторон вели лесенки, огороженные такими же резными заборчиками.

Протестантская церковь была поменьше и поскромнее. Никакой позолоты, никаких лепных карнизов и всяких там фресок. Беленные известкой стены выглядели естественно и строго. Пол из каменных серых плит был исшаркан. Но и здесь для молящихся стояли скамейки.

«Черт знает что, — подумал Тарас. — На каких-то сто крестьянских дворов две церкви. На каждую старуху по плацдарму приходится… Посидят, отдохнут, споют хором или в одиночку и уходят с сознанием выполненного долга. А в войну что творили…»

Самым привлекательным местом в протестантской церкви оказалась колокольня. С широкой площадки открывался шикарный вид. Подняться туда можно было по лесенке, круто взбегающей вверх по узкой крутой галерее. Сперва, правда, церковный служитель не пускал его.

— Не положено, — сказал, но, узнав, что он русский, поспешно отступил: — Сын герр коменданта? — воскликнул преувеличенно громко, словно это знакомство его чрезвычайно обрадовало. — Битте, битте! Я сам вас провожу!

В деревне новости разносятся моментально, и все, конечно, уже знали об их приезде. «Только почему Саню упорно называют комендантом? — подумал Тарас. — Сначала фрау Ева, теперь этот дьяк». Спорить он не стал. Может, так надо. Комендант значит начальник. В конце концов Фокин — единственный русский офицер на всю округу, хоть они и приехали сюда с другим заданием…