Загадка патриарха - [16]

- Что делать? Что делать? - Евтушенко был в отчаянии.

Я его успокоил:

- Дайте номер поезда и номер вагона, остальное беру на себя.

На даче у меня была записная книжка с номерами телефонов всех зарубежных корреспондентов "Литгазеты". Я звонил всю ночь, и дело было сделано. Уже в Варшаве к Джан явился с букетом цветов собкор "ЛГ", заверил, что до ГДР путь расчищен. В Берлине ее ободрил другой наш собкор - и так было по всему маршруту следования поезда до северного побережья Франции, откуда железнодорожный паром доставил вагоны в Англию. У Жени и Джан родился второй сын...

Вообще у нас в Переделкино были замечательные, выдающиеся соседи, среди них Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Анатолий Рыбаков... Они часто к нам захаживали. Андрей, вернувшись из Франции, впервые прочитал у нас на даче свое замечательное стихотворение о Марке Шагале: "Ах, Марк Захарович, Марк Захарович!". Я заметил слезы на глазах жены, она вспомнила рассказы отца о недолгой дружбе с Шагалом, когда тот еще жил в Москве, неподалеку от Сретенки, вспомнила и свою старую бабушку, близко знавшую мать Шагала еще в Витебске.

Белла, стихи которой я не всегда понимал, но всегда печатал, своим удивительным голосом читала поразительные строки, вызывая у нас восторг. Белла была такая возвышенная и необычная, какая-то потусторонняя, будничная жизнь словно вообще не имела к ней никакого отношения. Ее особая распевная интонация завораживала, магически притягивала. Она казалась такой хрупкой, беззащитной и в то же время сильной.

Дома ее ждала надежная опора - муж, художник Борис Мессерер. При всей своей неземной экзотичности она прекрасно находила общий язык с рабочими, строившими соседу "гараж с кибинетом". Я даже не осознавал, как нам повезло, что мы так запросто общаемся с великой поэтессой России.

Еще мы дружили с Анатолием Рыбаковым и его женой милой Таней. Талантливый прозаик, участник войны, узнавший на собственном опыте, что такое сталинские репрессии, он вызывал у нас глубочайшее уважение и симпатию. Человек прямой, резкий, мужественный, он героически боролся со своей болезнью, вышагивая даже в самые сильные морозы по десятку километров. В то время Рыбаков напечатал ставший сразу знаменитым роман "Тяжелый песок", изданный потом во многих странах. Проникшись к нам доверием, он принес давно уже лежавшую у него рукопись другого замечательного романа - "Дети Арбата", оказавшегося в годы перестройки как бы знаком времени. А тогда, на пороге 80-х годов, трудно было предположить, что это произведение когда-нибудь у нас увидит свет. Но Рыбаков был в этом твердо уверен, его отличал незыблемый оптимизм...

Надо сказать, что поэты, особенно Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Гамзатов, Кулиев, Кугультинов, почему-то предпочитали отдавать свои новые стихи мне, а уж после моего приговора шли к Кривицкому и заведующему отделом публикаций Георгию Гулиа. Может быть, это объяснялось тем, что я, не будучи знатоком поэзии, был свободен от снобизма, а судил как средний интеллигент, средний читатель, искренне восхищаясь образными находками.

Поэты мне доверяли, но это не спасало меня от инвектив Чаковского и цековских чинов, когда я ставил на полосу "не то" и "не тех". Давление на меня оказывали и сверху, и снизу. Особенно "усердствовали" "правые". Некий Дм. Жуков, Анатолий Софронов, Петр Проскурин и прочие без зазрения совести требовали печатать хвалебные рецензии на свои книги, публиковать отрывки из их сочинений. Причем они всегда находили высоких покровителей с "вертушками". Не то что "левые".

Беззастенчиво действовал Д.С. Полянский. Пожалуй, никто в руководстве ЦК и правительства не читал столько художественной литературы. Но какой! Любимцами его были Анатолий Иванов, те же Проскурин и Софронов, Пикуль, Шевцов. Усилиями Полянского был издан мерзопакостный роман Шевцова "Тля".

Каждый раз, когда по делам газеты я приезжал к Полянскому (он ведал сельским хозяйством, а "ЛГ" часто выступала по аграрной тематике со спорными материалами), Дмитрий Степанович, закончив основную часть беседы, шел в свою комнату отдыха и с таинственным видом выносил очередной том одного из любимых авторов. На последних двух белых страницах книги крупным детским почерком была написана "рецензия": о чем книга, какие герои особенно удались писателю, что не совсем удачно и т.д. Все это казалось бы смешным, если бы речь не шла о столь могущественной фигуре. Характерно, что в Токио, куда Полянского позднее отправили послом, я увидел в его кабинете на приставном столике стопку книг все тех же авторов: прислали новинки... Даже из Токио он пытался оказывать влияние на литературный процесс.

Чтобы хоть как-то противостоять давлению сверху и дать читателю мало-мальски объективное представление, мы ввели гибкую рубрику "Два мнения об одной книге" (снова пресловутый "баланс"!). Мнения часто бывали полярными, но редакция таким способом предоставляла читателю возможность самому судить о достоинствах и недостатках той или иной книги.

Постепенно первая тетрадка преображалась. То, что привлекало читателя во второй - дискуссионность, проблемность, острота, - перекочевывало мало-помалу в первую половину газеты, несмотря на сопротивление нескольких членов редколлегии. "Круглые столы", анкеты среди критиков по злободневным темам, переписка с читателями - эти газетные формы стали доминировать и на литературных страницах.