Загадка Катилины - [36]

— Но ведь было судебное разбирательство? — сказал Метон.

— Что-то вроде того. Убийца умер, и никто больше не мог обвинить Клодия. Но даже так, при участии в защите величайшего ханжи — я имею в виду Марка Катона, — Фабию признали невиновной, и меня тоже. Клодию пришлось бежать в Байи, чтобы дождаться, когда скандал сойдет на нет, и ждать долго ему не пришлось. В том же году поднялось восстание Спартака, и дело о весталках было забыто перед лицом ужасных событий.

Увы, Метон, я наверняка разочаровал тебя. Скандал оказался никаким не скандалом, а всего лишь заговором моих врагов с целью обесчестить и уничтожить меня. И я не могу притязать на звание человека, который согрешил с весталкой и остался в живых, ведь я этого не делал. Я просто сумел выпутаться из неприятного положения благодаря хитроумию адвокатов и смекалке одного из самых умных людей по прозвищу Сыщик. Разве не смешно, Гордиан, что Цицерон позвал именно тебя, чтобы разгадать тайну? Конечно, он не меня хотел спасти, а сводную сестру своей жены — Фабию. Но все равно тогда мы еще не были врагами.

За речью Катилины последовала долгая тишина. Тонгилий принялся клевать носом. И Метон тоже последовал его примеру, хотя и весьма заинтересовался рассказом.

— Молодым людям нужно больше спать, чем старикам, — заметил Катилина.

— Да. Ступай спать, Метон.

Он не стал возражать, встал и почтительно поклонился нашим гостям перед тем, как уйти. Вслед за ним нас покинул и Тонгилий, отправившись в комнату, которую мы отвели ему с Катилиной.

Мы же вдвоем сидели еще достаточно долго. Ночь была тиха и спокойна. Постепенно свет в лампе принялся дрожать, и масло в ней зашипело. На небе сверкали звезды, луны не было.

— Ну, Гордиан, разве я не отдал тебе должное, рассказывая ту старую историю?

Некоторое время я молчал, глядя на звезды, чтобы не смотреть на Катилину.

— Я бы сказал, что ты достаточно правдиво изложил факты.

— Ты говоришь каким-то недовольным голосом.

— Мне многое до сих пор кажется сомнительным в том случае.

— Сомнительным? Пожалуйста, Гордиан, будь откровенен.

— Мне кажется странным, что человек может так много времени ухаживать за женщиной, давшей обет целомудрия, если только у него нет на уме чего-то другого.

— Опять меня не понимают! Это проклятие, которое на меня наложили боги, — окружающие никогда не замечают моего истинного лица, а всегда видят противоположное моим намерениям. Когда мои помыслы чисты, меня обвиняют во всех грехах, а стоит мне отступить со стези добродетели, как меня сразу же принимаются хвалить.

— А как же мог Клодий предполагать, что ты ответишь на ложный вызов Фабии, если он не знал, что вы больше, чем просто друзья?

— Опять иронизируешь. Да, часто наши враги являются наиболее честными из наших судей. Клодий знал, что у меня отзывчивое сердце и безрассудный дух. Он выбрал наиболее подходящую для меня девушку. Если бы я на самом деле был любовником Фабии, я бы почувствовал неправду и не пришел бы.

— И снова я вспоминаю защитную речь Катона — он особо подчеркивал тот факт, что, когда верховная жрица вбежала в комнату, вы были совершенно одеты.

— Не забывай, что и убийца сказал то же самое перед тем, как испустить дух. Клодий дал ему распоряжение подождать до тех пор, пока мы не разденемся, и только тогда убить своего сообщника. Но убийца сказал: «Я понял, что они так и не разденутся!» И повторил это несколько раз, разве ты не помнишь?

— Я-то помню, но опять же, почему Клодий был так уверен, что вы разденетесь? Это во-первых, а во-вторых, чтобы совокупиться с женщиной, не требуется раздеваться, достаточно просто приподнять одежды.

Я перевел взгляд со звезд на Катилину, но так как лампа почти уже погасла, я не разглядел его глаз. Губы его, казалось, расплылись в улыбке, но, возможно, мне это только почудилось.

— На самом деле, Гордиан, ты изворотлив, как любой адвокат. Я рад, что против меня говорил этот идиот Клодий, а не ты. Иначе не видать мне спасения. — Он вздохнул. — Во всяком случае, это старая история, о ней уже почти забыли, как и о восстании Спартака. Она годится только для того, чтобы позабавить молодых людей, вроде твоего сына.

— Кстати, насчет Метона…

Опять у тебя недовольный голос.

— Пока ты у меня в доме, я хотел бы, чтобы ты не подрывал моего авторитета главы семейства.

— Разве я чем-то тебя уже оскорбил?

— Ты несколько раз сомнительно отозвался обо мне в присутствии моего сына. Я понимаю, Катилина, что у тебя такая манера общения, но ведь Метон все воспринимает всерьез. Я попрошу, чтобы ты не смеялся надо мной, хотя бы и из добрых побуждений. Не хочу, чтобы меня унижали в его глазах.

После моих слов, произнесенных спокойным и бесстрастным голосом, воцарилась тишина. Я заметил, как Катилина сжал челюсти и посмотрел на звезды. То, что он ничего не ответил, могло свидетельствовать о том, что он обиделся и прикусил язык. Может, я и обидел его. Но жалеть его я не стал.

Наконец, рассмеявшись тихим и мягким смехом, он заговорил:

— Гордиан, — но нет, ты опять подумаешь, что я над тобой смеюсь. Но все равно скажу. Как я могу подорвать твой авторитет, если мальчик прямо-таки обожает тебя? От такого почитания любые насмешки отскакивают, словно камешки от скалы. Но все равно я прошу у тебя прощения. Я гость в твоем доме, а вел себя так, словно нахожусь у себя и не обращаю внимания на твою чувствительность. Это грубо с моей стороны, не говоря уже о недомыслии. Поверь, я серьезно говорил, что люди иногда не понимают истинных моих намерений. Если бы я научился поступать всякий раз наоборот, тогда все бы остались довольны.