Загадка Катилины - [160]

Цицерон наградил меня леденящим взглядом.

— Таких слов я не припомню.

— Нет? Тогда, возможно, ты и не поверишь, когда я вспомню речь Катилины.

Он немного растаял.

— Так что же ты делал в лагере Катилины?

— Искал заблудившегося ягненка, который оказался львенком. Но разве ты ничего не знаешь от своих осведомителей?

— Многое от них ускользает, например мысли. Ах, Гордиан, знать бы, что ты поддашься на уговоры Катилины, не посылал бы я к тебе Марка Целия. Мне казалось, ты сразу его раскусил. Вместо того, мне кажется, он развратил тебя. Не в буквальном смысле, конечно, надеюсь. — Он рассмеялся.

Я посмотрел на статую Минервы. Ее молчание успокаивало меня; не поддаваться гневу — это уже мудрость.

— Ты не сожалеешь о чем-нибудь за время своего консульства, Цицерон?

— Ни о чем не сожалею.

— И даже о том прецеденте, который ты создал для хрупкой и ветхой Республики? Ни о том, что ты мог бы освободиться от влияния оптиматов и постараться изменить ход вещей?

Он потряс головой и снисходительно улыбнулся.

— Перемены — враги цивилизации, Гордиан. Зачем к ним стремиться, если власть и так в руках достойнейших? То, что ты называешь прогрессом, может быть лишь упадком и разрушением.

— Но Цицерон, ты же Новый Человек! Ты родом из низкой семьи, а стал консулом. Ты должен желать перемен.

— Чтобы быть откровенным, нужно вводить в круг Лучших Людей новых членов, а некоторые из них, как Катилина, должны падать в грязь. Таково равновесие, задуманное богами…

— Богами! Как ты можешь быть атеистом и провозглашать себя орудием Юпитера?

— Это же метафора, Гордиан, — сказал Цицерон терпеливо, словно прощал меня, неразумного ребенка, за то, что я все понимаю буквально.

Я вздохнул и снова посмотрел на Минерву, мое терпение начинало истощаться.

— Мне кажется, я должен сейчас побыть один, Цицерон.

— Конечно. Надеюсь, что я найду выход. — Он встал, но не повернулся. Он ожидающе смотрел на меня.

— Хорошо, — сказал я. — Присылай Тирона завтра утром. Я по памяти произнесу речь Катилины, если вспомню.

Цицерон кивнул, слегка улыбнулся и повернулся, чтобы уйти.

— Возможно, Тирон лучше тебя помнит слова Суллы, — добавил я и заметил, как плечи Цицерона слегка шевельнулись.

ЭПИЛОГ

С момента визита в мой дом на Палатине Цицерона прошло четыре года.

Я думал, что история закончена, насколько это возможно в нашем постоянно изменяющемся мире, но с тех пор произошло кое-что еще, придавшее особый блеск событиям, и, наконец, все стало на свои места. Так и статую Юпитера делали несколько лет, прежде чем установить в надлежащем месте.

Цезарь постепенно упрочивал свое положение; два года тому назад он создал коалицию (или триумвират, как говорили на Форуме) с Крассом и Помпеем, а в прошлом году, в возрасте сорока одного года, его выбрали консулом. Теперь он отправился в Галлию, усмирять непокорные племена гельветов. Я желаю ему всяческих успехов, хотя бы потому, что в его войсках сражается мой сын.

Вскоре по возвращении в Рим мой сын записался в войско под командованием Марка Муммия, но служить Помпею ему не нравилось. Сейчас он в армии Цезаря. Меня озадачил его выбор жизненного призвания, но я смирился. (Он всегда неимоверно гордился шрамом, полученным в сражении при Пистории.) В своем последнем письме, посланном из города Бибракта, в земле Эдуев, Метон так живо описывал сражения с гельветами, что у меня волосы дыбом вставали, — и когда только маленький мальчик, которого я некогда усыновил, стал воином, радующимся при виде крови? Перед началом сражения, писал Метон, Цезарь приказал удалить всех лошадей, чтобы все римляне подверглись равной опасности — что напомнило мне о сражении под началом менее удачливого полководца. Метон уверял меня, что Цезарь — военный гений, но это ничего не говорило отцу, который предпочел бы видеть сына скромным, но живым, чем прославленным, но мертвым.

Я часто пишу ему, никогда не зная наперед, дойдут ли до него мои письма. Сражение при Пистории сблизило нас в каком-то смысле, но и разъединило в другом. Мне гораздо легче писать ему, чем разговаривать с ним лицом к лицу. Но я всегда боюсь, что пишу уже к умершему и не знаю этого.

Здесь я привожу копии двух моих писем, написанных в разное время. Первое — написано в апреле:

«Моему любимому сыну Метону, служащему под командованием Гая Юлия Цезаря в Галлии, от любящего отца в Риме, да пребудет с тобой Фортуна.

Ночь тепла, а еще теплее она становится от языков пламени, вырывающихся из дома, расположенного неподалеку.

Сейчас я все объясню.

Некоторое время тому назад я читал книгу в саду. Взглянув на темнеющее небо, я заметил, что оно имеет какой-то странный красноватый оттенок, но подумал, что это от багрового заката. Я собирался позвать раба, чтобы он принес лампу, но он сказал, что у двери ожидает посетитель. В сад ворвался наш сосед Марк Целий и спросил, можно ли посмотреть на пожар с нашей террасы. Мы вместе поднялись в мою спальню, где уже стояла Вифания и смотрела, как пламя охватывает дом Цицерона.

Несколько дней тому назад Цицерон уехал, опасаясь преследования народного трибунала Клодия. Недовольство Цицероном зрело уже давно. Находятся такие, кто славит его до сих пор, но многие, даже самые приверженные его поклонники, уже устали от того, что он постоянно вспоминает, как героически пресек заговор Катилины, и все его высказывания стали расхожими шутками. Смеются и над его самонадеянностью, тщеславием и грубостью. Красс презирает его, Помпей едва терпит, а то, что испытывает к нему Цезарь, ты и сам знаешь. Было множество людей во всех классах и слоях общества, которые симпатизировали Катилине, хотя и не присоединялись к нему. Они терпеть не могут, когда Цицерон хвастается своей победой и поносит мертвого.