Загадка «Четырех Прудов» - [37]

В течение одиннадцати дней между ограблением и убийством Джефф продолжал скрываться поблизости, вероятно, в окрестностях Люрэя, ясное дело, покинув хижины, поскольку не желал встречаться с братом.

Но в день, когда был пикник, они встретились и поссорились. Рэд обвинил его в ограблении и они разошлись страшно разгневанные. Это объясняет действия Рэда в гостинице, его бледное лицо позже, когда я нашел его в летнем домике. Что же касается Джеффа, то, все еще дрожа от обвинения мальчишки, он пошел обратно в пещеру и столкнулся с отцом в тот момент, когда тот направлялся из маленькой галереи с разбитой колонной, неся пальто Полли Мэзерс. Я не хотел думать о том, что там произошло, – оба обладали взрывным темпераментом. В прошлом и тот, и другой причиняли зло. Возможно, удар Джеффа оказался сильнее, чем он рассчитывал.

Вечером, когда мы с Мэттисоном принесли известие об убийстве, Рэд, должно быть, тотчас понял, кто настоящий преступник. Вот почему он молчал, вот отчего так горячо настаивал на невиновности Моисея. Наконец-то я прозрел, но не лучше ли было остаться в неведении?

Что мне делать, спросил я себя. Должен ли я разыскать Джефферсона и предъявить ему обвинение в этом преступлении? Никто не знал, какова была причина его недовольства. Может, пусть все будет как будет? Против Рэднора нет ничего, кроме косвенных улик. Явно ни один суд присяжных не приговорит его на основании этого. Я мог бы собрать достаточно фактов против Моисея, дабы обеспечить его оправдательный приговор. Он выйдет из тюрьмы, запятнав свое имя, до конца жизни к нему будут относиться с подозрением, но, похоже, в любом случае выхода, благодаря которому семья не была бы втянута в нескончаемые неприятности и унижения, не существует. И потом, если он сам решил хранить молчание, то имею ли я право говорить? Затем я взял себя в руки. Да, я не только имею право говорить, – это мой долг. Нельзя допустить, чтобы Рэд пожертвовал собой. Чего бы это ни стоило, правда должна открыться.

Прежде всего, я решил выяснить, где находился Джефф в день гибели отца. Выследить человека, неоднократно попадавшего под наблюдение полиции, не должно быть сложно. Определившись с необходимым направлением, я не теряя ни минуты приступил к его осуществлению. Едва дождавшись ужина и наскоро перекусив, я сел на коня и поскакал обратно в деревню. Оттуда я направил начальнику полиции в Сиэтл телеграмму из пятидесяти слов, запрашивающую любые сведения о местонахождении Джефферсона Гейлорда в день девятнадцатого мая.

Ответ пришел только в десять утра. Я был так уверен в его содержании, что перечитал дважды, прежде чем осознал написанное.

«Девятнадцатого мая Джефферсон Гейлорд находился на лесозаготовках, в тридцати милях от Сиэтла. Личность знаменитая. Ошибочное опознание невозможно.

Комиссар полиции

Генри Уотерсон.»

Моя очередная гипотеза вселила в меня такой ужас, я настолько уверился в том, что Джефф убил своего отца, что не мог настроиться на новую мысль о том, что в момент преступления он находился в трех тысячах миль отсюда. Таким образом, в моем следствии я никак не сдвинулся с мертвой точки. С момента убийства прошло шесть дней, а я ни на дюйм не приблизился к истине. Шесть дней! Я осознал это с чувством тоскливой безнадежности. Теперь наши шансы когда-нибудь отыскать Моисея и разрешить загадку с каждым днем только уменьшались.

Я все еще стоял с телеграммой в руке и пристально всматривался в слова. Я смутно слышал, как к дому подъехал на велосипеде мальчик из «Лавки Миллера», однако способность к восприятию вернулась ко мне не раньше, чем подошел Соломон со вторым желтым конвертом в руке.

– Еще одна телеграмма, масса Арнольд.

Я выхватил ее и резким движением развернул, в тщетной надежде, что наконец-таки появилась зацепка.

«Нью-Йорк, 25 мая.

«Почтовой Депеше» требуется репортер на месте событий. Если ты имеешь сообщить какие-нибудь факты, прибереги их для меня. Прибуду на узловую станцию в Ламберте, в три-пятьдесят.

Теренс K. Пэттен.»

Находясь под ужасным грузом прошедших шести дней, я напрочь забыл о существовании Терри, а сейчас на меня стремительно нахлынуло воспоминание о его хладнокровной дерзости. В первую секунду я так разозлился, что не мог думать, – раньше я считал, что даже с его самонадеянностью он не способен на что-либо подобное. То, что он вмешался в дело Паттерсона-Пратта, было довольно плохо, но он мог бы понять, что это дело личное. Он преспокойно предлагал обратить эту ужасную трагедию в рассказ для воскресных газет, и кому – члену семьи погибшего. Кипя от негодования, я разорвал телеграмму на мелкие клочки и прошествовал в дом. С четверть часа я мерил зал шагами, продумывая, что ему сказать, когда он приедет, но потом, успокоившись, я увидел все в истинном свете.

Полный отчет о преступлении до мельчайших деталей уже появился во всех газетах страны наряду с самыми возмутительными историями о прошлой карьере Рэднора. Во всяком случае, хуже того, что уже было сказано, невозможно придумать. И потом, разве правда – какой бы она ни была – не лучше, чем эти туманные подозрения, эта ужасная неопределенность? Если кто-то на всем белом свете и мог узнать правду, то это Терри. Мне было известно, что он и прежде распутывал трудные ситуации, не менее загадочные, чем эта. Такого рода работа для него привычна, да и посмотрев на дело свежим взглядом, он может увидеть свет там, где я вижу сплошной мрак. Я так долго испытывал жуткое напряжение и огромную ответственность, что самая мысль о близком человеке, с которым можно ими поделиться, придала мне новые силы. Неожиданно вместо возмущения я почувствовал к нему благодарность. Его необузданная самоуверенность вселила в меня сходное ощущение, и я удивленно подумал: где была моя голова и отчего я не послал за ним сразу? Его многообещающее прибытие казалось моему измученному разуму лучше любой зацепки; это было все равно что решение проблемы.