— Лю-сье-на Эн-гле-берт, — выговорил по слогам агент Вестдийк. — Что это за имя? Бельгийское? Она отлично говорила по-голландски. Но это не голландское имя.
— Вы полагаете, она не может быть голландкой, потому что ее имя не Кейке или что-нибудь в этом роде, отдающее скотным двором? — съязвил ван дер Вальк.
Минхер Вестдийк благоразумно промолчал; ван дер Вальк был старшим инспектором и очень большим начальником над ним. Кроме того, каждому полицейскому в Амстердаме он был известен как человек со странностями. Все эти оскорбительные замечания о голландском «провинциализме» и «изоляционизме» вызывали подозрение и недоверие у его коллег. А то, что он «рубил с плеча», не скрывая своего презрения к аккуратной кальвинистской ортодоксальности голландцев, повредило его карьере, задержав продвижение по службе; в этом можете не сомневаться.
И все-таки генеральный прокурор, — а когда он говорит, к нему прислушиваются, — однажды сказал — пусть и ворчливо, — что не так уж плохо иметь хотя бы одного полицейского с воображением. После этого ван дер Вальк заметил все возрастающую склонность начальства смотреть сквозь пальцы на его нонконформизм, даже признавать за ним право на всякие вольности. Правда, в отместку к нему стали относиться чуть-чуть как к шуту. Надо признать, что ему случалось проявлять свой талант. Но он знал, что никогда ему не подняться выше главного инспектора полиции.
Ему подбрасывали сомнительные дела. Кого-нибудь со странным именем или странным составом преступления. Или если требовалось знание чужих языков; разве он не заявил, что голландский — язык для птичниц, сзывающих кур. По существу, начальники перестали питать к нему отвращение. Теперь они просто не одобряли его. Он подавал дурной пример младшим по службе, это верно, но кое в чем оказывался силен. В результате он был, пожалуй, единственным полицейским в Голландии, который мог безнаказанно пить при исполнении служебных обязанностей, и громко смеяться, и не носить серых костюмов и галстуков в крапинку.
Поняли они, наконец, что ему наплевать? Может, они даже стали питать к нему какое-то невольное уважение?
В конце концов, от него была польза. Должна ведь быть польза от парня, который читает стихи, говорит по-французски и даже немного по-испански. Естественно, итальянцев подкинули ему. Вместе с Люсьеной Энглеберт. Ему не пришлось выпрашивать ее. Не понадобилось упоминать о том, что он видел ее раньше, при иных обстоятельствах. Когда через много лет он стал подводить итог всему делу, — а между отдельными эпизодами проходили месяцы, даже годы, — и ему нужно было связующее звено, он мог бы написать: «Различные обстоятельства, при которых я встречал Люсьену Энглеберт». Но это не название для книги. Будь у него более литературные наклонности, он мог бы назвать ее «Романтическая история». Потому что с начала до конца эта история была романтической, и на всем ее протяжении он сам вел себя романтично, абсурдно. Это было очень глупо с его стороны; хорошие полицейские так себя не ведут. Они не романтичны. Справедливости ради следует добавить, что он старался понять эту романтическую историю.
В первый раз он увидел Люсьену шесть месяцев тому назад. Выехав из Утрехта, он спокойно вел свою машину. Впереди был развилок, пользовавшийся недоброй славой, и он рассеянно отметил про себя, что обогнавший его серый «ситроен ДС» идет с недозволенной скоростью. Когда фургон марки «фольксваген» женственно и небрежно вильнул из-за угла, помедлил, дрогнул и врезался прямо в акулий нос «ситроена», у ван дер Валька хватило времени сказать себе, притормаживая, что он не удивлен.
У девушки был рассечен лоб там, где начинается линия волос, из разреза медленно стекала кровь. Она была в полуобморочном состоянии.
— Ничего страшного, — подумал он.
Мужчина скорчился, как старый мешок, под рулем «ситроена». Можно ли ему чем-нибудь помочь? Сомнительно. Тяжелые повреждения груди. Плохой пульс, плохой цвет лица, очень плохое дыхание. Слабая реакция на свет. Передвигать нельзя. Но, ожидая карету скорой помощи и патрульную машину, ван дер Вальк сделал все, что мог. Из содержимого бумажника он узнал имя мужчины: Адольф Энглеберт. И он знал это имя, как должен был бы узнать и лицо, которое столько раз глядело на него с конвертов патефонных пластинок. «Дирижер. Особенно хорош у него Малер. Буду ли я еще когда-нибудь получать удовольствие от его пластинок? Прекрасный стиль, пожалуй, напоминает Вальтера».
Неожиданно глаза открылись и попытались остановиться на ван дер Вальке, затем попробовали перевести взгляд. Мускулы гортани еще функционировали. Гортань, зев, даже губы. Даже мозг еще как-то работал.
— Я разбился, — сказали губы по-немецки, слабо и тихо, но четко. В тоне не было ни удивления, ни возмущения.
— Да.
— И я умираю.
— Да.
— Придется вам отпустить мне грехи. — В голосе не было иронии.
— Мы сделаем все, что сможем. Они уже выехали.
— Моя дочь?
— С ней все в порядке. Слегка порезалась и только.
— А. Неважно. Все мы умрем. Ничего.
— Я — полицейский. Могу ли я что-нибудь сделать для вас, что-нибудь передать?
Глаза задумались.
