Задохнуться можно - [19]

Воцарилось тяжкое молчание. Лорд Тилбери смотрел на ящик стола, как смотрит китайский мопс на сахар. Потом он перевел взгляд на Галли, словно напрашиваясь на ростбиф, принесший такую пользу в руке меткого Пробки. Еще немного позже пыл угас. Виконт поднялся:

– Что ж, я прощаюсь.

– Уходите?

– Да.

Галахад огорчился:

– Не обижайтесь, Скунс! Посидим, поболтаем. Останьтесь к обеду…

– К о-бе-ду!

Казалось бы, невинное слово, но в его устах оно ухитрилось обрести сочность и жар елизаветинской брани в том самом духе, в каком Бен Джонсон обращался к Бомонту и Флетчеру.

– Какие обеды? Хр-р-р!

Бывают минуты, когда сильную боль утишит лишь движение. Индиец, укушенный скорпионом, мечется и скачет; лорд Тилбери после беседы с Галли хотел пройтись. Сбежав со ступеней, он увидел такси, и ему стало худо от одной мысли, что придется сесть в его затхлое нутро.

Сунув деньги удивленному Робинсону, он что-то проурчал, резко повернулся и зашагал к западу. Робинсон смотрел ему вслед тихим, тяжким, шропширским взглядом, а когда он исчез за кустами, поехал на станцию.

Лорд Тилбери шел и думал. Мысли его понемногу обретали стройность, возвращаясь к тому, первому замыслу. Пред ним стоял один образ – ящик стола. Хорошо бы к нему подобраться…

Как все исправившиеся пираты, он любил думать о совести. В конце концов, мемуары принадлежат ему. Контракт подписан. Аванс уплачен. Казалось бы, упакуй их, наклей марки и пошли. Если же люди, по чудачеству, держат их в ящиках, остается брать самому.

Это нетрудно, но для этого надо жить в замке. Галахад скорее всего не удосужился запереть стол. Если ты близко…

Нет, как он мог, зачем отверг приглашение? Остался бы к обеду, а там, если деликатно повести дело, вообще пригласили бы погостить. Перевез бы вещи из «Герба»…

Нет слов на свете печальнее, чем «Я мог бы…». Страшно терзаясь, виконт шел вперед. И вдруг до него донесся тот единственный запах, который был способен отвлечь его от тяжких мыслей. Он учуял свинью.

Те, кто лишь поверхностно знал Джорджа, виконта Тилбери, и Кларенса, графа Эмсворта, никогда бы не поверили, что у них есть что-то общее. Их души, сказал бы маловер, разделены, как полюсы Земли; сказал бы – и ошибся. Общее у них было: они любили свиней. Лорд Тилбери разводил их в своей бекингемширской усадьбе, куда уезжал на свободные дни; мало того – он ими гордился. Хрюканье, чавканье или такой вот запах немедленно трогали его сердце.

Тем самым он очнулся, а очнувшись – увидел, что бесцельные странствия привели его к свинарнику. В свинарнике была свинья, да такая, каких он еще не встречал.

Мы уже знаем, что в этот день было так пасмурно, словно сумерки раньше времени спустились на землю. Но сумеркам ли скрыть Императрицу? Да, солнечный свет обрисовал бы ее прекрасные линии, но и в сероватой мгле она поразила виконта. Словно пойманный арканом, он кинулся к ней.

Сперва, как все завзятые свинолюбы, он испытал жгучую зависть. Они приходили, глядели, ахали – и жили мечтой, словно те, кого поцеловала во сне богиня.

Кинув на гостя короткий, хотя и вежливый взгляд, Императрица вернулась к прежним делам, а именно – опустив прекрасное рыло едва ли не к самой земле, печально запыхтела. Виконт посмотрел туда же и заметил, что недурная картофелина выкатилась за пределы свинарника. Как все премированные свиньи, Императрица полагала, что кормом, как и ростбифом, швыряться нельзя.

Свинолюбивое сердце дрогнуло, зависть сменилась более благородным чувством. Виконт пощелкал языком. Ему было трудно наклоняться, но он не раздумывал. Едва не задохнувшись, он поднял картошку и собирался вручить владелице, когда его внезапно прервали.

Кто-то задышал ему в щеку, схватил за руку, за шкирку, оттащил от свиньи – и он увидел длинного, тощего типа в комбинезоне.

В такое время суток природа спит, природа – но не свинарь. Хозяин велел ему бдить, что он и делал, зная, что рано или поздно к свинарнику подкрадется незнакомец с отравленной картошкой в руке. Как и канадская полиция, Пербрайт промахов не ведал.

– Ры! – сказал он, что означает по-шропширски: «Пройдемте со мной, я вас запру, а сам сообщу хозяину».

Расставшись с несчастной Сью, Монти печально побрел к свинарнику, чтобы взглянуть на Императрицу и как-то к ней подлизаться. Он не спешил. Небо парило хуже компресса. Мир превратился в турецкую баню. Мотыльки, и те сдались, только самые юные кролики выбегали на дорожку. Но если бы воздух был свеж, Монти не шел бы быстрее. Его терзала забота. Что-то не так, думал он.

Нет, не так! Шеридан писал о «странном, нелюбезном выражении». Если бы Монти читал Шеридана, он применил бы эти слова к лицу лорда Эмсворта, когда оно маячило по ту сторону стола или выглядывало из-за дерева. Даже тогда, в редакции, он не чувствовал с такой ясностью, что его вот-вот выгонят.

Так подошел он к землям Императрицы. За воротами, у сарая, он остановился, чтобы закурить – ему это было очень нужно, – и услышал, просто услышал: «Вон отсюда!»

Почему-то крик не умолкал. В конце концов стало ясно, что он ему не мерещится, а идет из сарая и, строго говоря, звучит не «Вон отсюда», но «Вы-пус-ти-те ме-ня от-сю-да-а!».