Зачем смотреть на животных? - [26]

Лу вернулась из магазина, принесла оттуда какие-то сыры и йогурты.

— Мы сегодня часами говорим обо мне, — сказал Эрнст, — о себе вы не говорите. Завтра поговорим о вас.

По пути из Граца я заехал в книжный, найти для Эрнста какие-нибудь стихи сербского поэта Миодрага Павловича. В тот день в разговоре Эрнст сказал, что стихов больше не пишет и не видит в поэзии смысла. «Может, это мое представление о поэзии устарело», — добавил он. Я хотел, чтобы он прочел стихи Павловича. В машине я отдал ему книгу. «Она у меня уже есть», — сказал он. Но положил руку мне на плечо. В последний раз без страдания.

Мы собирались поужинать в кафе в деревне. На лестнице у своей комнаты Эрнст, шедший позади меня, вскрикнул, внезапно, но тихо. Я тут же обернулся. Он стоял, прижав обе руки к пояснице. «Сядьте, — сказал я, — прилягте». Он не обратил на это внимания. Он смотрел мимо меня вдаль. Внимание его было там, не здесь. В тот момент я решил, это потому, что ему очень больно. Но боль, казалось, быстро прошла. Он спустился по лестнице — ничуть не медленнее обычного. Три сестры ждали у входной двери, чтобы пожелать нам приятного вечера. Мы на секунду остановились поговорить. Эрнст объяснил, что ревматизм ткнул его в спину.

В нем чувствовалась любопытная отстраненность. Либо он осознанно подозревал, что произошло, либо эта серна, это животное, которое в нем было столь сильно, уже отправилось искать уединенное место, чтобы там умереть. Спрашиваю себя, не задним ли умом я крепок. Нет. Он уже был отстранен.

Болтая, мы прошли по саду мимо шума воды. Эрнст открыл калитку и закрыл ее, поскольку она была неподатлива, в последний раз.

Мы сидели за нашим всегдашним столиком в кафе, в общем баре. Какие-то люди выпивали. Они вышли. Хозяин, человек, интересы которого ограничивались охотой на оленя, выключил две лампы и пошел принести нам суп. Лу пришла в ярость и окликнула его вслед. Он не услышал. Она встала, зашла за стойку и снова включила эти две лампы. «Я бы так же поступил», — сказал я. Эрнст улыбнулся Лу, а потом нам с Аней. «Если бы вы с Лу жили вместе, — сказал он, — взрывоопасная была бы ситуация».

Когда принесли следующее блюдо, Эрнст не смог его есть. Подошел хозяин спросить, что не так. «Приготовлено отлично, — сказал Эрнст, держа нетронутую тарелку перед собой, — все отлично, но, боюсь, есть я не могу».

Он был бледен и сказал, что у него болит в нижней части живота.

«Поехали домой», — сказал я. Он снова, как мне показалось, — в ответ на мое предложение — посмотрел вдаль. «Нет, — сказал он, — побудем еще немного».

Мы закончили есть. Он держался на ногах нетвердо, но от помощи отказался и стоял сам. По дороге к двери он положил руку мне на плечо — как прежде в машине. Но теперь это означало нечто другое. И прикосновение руки было еще легче.

Мы проехали несколько сотен метров, и он сказал: «Кажется, я сейчас, наверное, потеряю сознание». Я остановился и обнял его. Его голова упала мне на плечо. Он дышал коротко и прерывисто. Своим левым, скептическим глазом он пристально взглянул мне в лицо. Скептический, пытливый, нацеленный взгляд. Потом этот взгляд стал невидящим. Свет, обесцветивший его глаза, исчез. Дыхание его стало тяжелым.

Аня остановила проезжавшую машину и поехала назад в деревню за помощью. Вернулась она в другой машине. Когда она открыла дверцу нашей машины, Эрнст попытался переместить ноги наружу. Это было последнее его инстинктивное движение: стремление к упорядоченности, волевому действию, аккуратности.

Когда мы добрались до дома, там уже все знали, и ворота, неподатливые, уже были открыты, чтобы мы могли подъехать прямо к входной двери. Молодой человек, который привез Аню из деревни, на плечах внес Эрнста в дом и наверх. Я шел сзади, чтобы его голова не стукалась о дверные косяки. Мы положили его на его кровать. Мы что-то беспомощно делали, чтобы чем-то занять себя в ожидании врача. Но и ожидание врача было предлогом. Делать было нечего. Мы массировали ему ноги, мы принесли грелку, мы щупали ему пульс. Я гладил его холодную голову. Его коричневые руки на белой простыне, сжатые, но впустую, казались совершенно отдельными от тела. Они словно были отрезаны манжетами. Как передние лапы, отрезанные у животного, найденного мертвым в лесу.

Приехал врач. Пятидесятилетний мужчина. Усталый, бледный, потный. На нем был крестьянский костюм без галстука. Он был похож на ветеринара. «Подержите ему руку, — сказал он, — пока я сделаю укол». Он изящно ввел иглу в вену, чтобы жидкость потекла по ней, как вода по трубе-бочке в саду. В тот момент мы были в комнате одни. Врач покачал головой.

— Сколько ему?

— Семьдесят три.

— Выглядит старше, — сказал он.

— При жизни он выглядел моложе, — сказал я.

— У него уже бывал инфаркт?

— Да.

— На этот раз шансов никаких.

Лу, Аня, три сестры и я стояли вокруг его постели. Его не стало.

Этруски не только рисовали сцены из повседневной жизни на стенах своих гробниц, они еще и вырезали на крышках своих саркофагов фигуры в полный рост — изображения мертвых. Обычно эти фигуры полулежали, приподнявшись на локте, ноги их были расслаблены, словно на кушетке, а голова и шея чутко приподняты, взгляд устремлен вдаль. Тысячи и тысячи таких резных работ делались быстро и более или менее шаблонно. Но какими бы стереотипными эти фигуры ни были во всем остальном, чуткость, выраженная в их взгляде вдаль, поразительна. Учитывая контекст, даль эта явно временнáя, а не пространственная; даль — будущее, которое мертвые излучали при жизни. Они смотрят в эту даль так, словно способны протянуть руку и коснуться ее.