Зачем мы бежим, или Как догнать свою антилопу - [79]

Мои показатели и на 50-мильной, и на 100-километровой трассе были и остаются до сих пор мировыми рекордами в возрастной группе старше сорока лет.

Во время написания этой книги я связался с Энди Милроем (бывшим техническим директором Международной ассоциации ультрамарафонцев), который прислал мне по электронной почте следующее:

Если говорить о вашем времени 6:38:21 на 100 км в контексте всего земного шара… В связи с неопределенностью вокруг 6:36:57 (тогда это, вероятно, было лучшее время в мире) канадца Ришара Шуинара на забеге в Монманьи 21–22 июля 1979 года ваши 6:38:21 в Чикаго 4 октября 1981-го были лучшим доказанным временем на этой дистанции в мире – фактически мировой рекорд. Если сравнивать документацию Монманьи и Чикаго, то чикагский результат имел бы приоритет.

Я поспешу добавить еще одну точку зрения насчет контекста земного шара, а именно: всегда есть лучшие показатели. Мое время не приблизилось, например, к блеску шотландца Дона Ричи, который 28 октября 1978 года на лондонском стадионе «Кристал Пэлэс» пробежал 100 км за 6:10:20, еще в юности установив 15 мировых рекордов. После сорока лет он пробежал из Турина в Сен-Венсан в Италии за 6:36:02 (забеги «от точки А к точке Б» могут считаться «важными выступлениями», но они не учитываются в мировых рекордах). Его многочисленные звездные выступления перечеркивают все мои мировые амбиции.

Оглядываясь назад, забег – это метафора моей жизни. Наша жизнь зависит от нашего эволюционного прошлого, нашего опыта и нашего ума. Бывают моменты, когда мы принимаем жизнь такой, какая она есть, и бывают моменты, когда мы прилагаем максимум усилий, чтобы попытаться достичь определенного результата. Все это – приключение, на которое мы с гордостью смотрим впоследствии. Мы не знаем, приведет ли то, что мы делаем, к желаемому результату. Я не знал, правильно ли я готовился к забегу. Как и при выборе идеального партнера, курса обучения или тренировочного режима, мы рассчитываем риски. Оглядываясь назад, я вижу, что совершил глупые ошибки. Например, не принял во внимание данные, полученные от птиц; мне следовало больше отдыхать, меньше разгружать углеводы и принимать немного белка во время бега. Без сомнений, было еще множество неверных решений, которые я до сих пор даже не осознаю. Несмотря на возможные ошибки, меня, как и других супермарафонцев, просили описать мой эксперимент в каждом втором учебном пособии для стайеров. На ошибках учатся лучше, чем на достижениях, и поэтому я сосредоточился на них.

Во время забега я выпил пять с половиной литров клюквенного сока, но все равно похудел почти на четыре килограмма, и поскольку мои почки отключились – я ни разу не мочился, – я потерял больше девяти литров жидкости через пот. Решив, что клюквенный сок – волшебный эликсир, я использовал его в 50-мильном забеге, который проходил в штате Мэн прохладной поздней осенью. Я не так сильно потел и вместо этого мочился. Это стоило мне много времени. Я узнал, что сок – сильное мочегонное. Для другого забега я тренировался еще интенсивнее – пробегая до 200 миль в неделю. Это была 24-часовая гонка в Северной Каролине. Я снова использовал клюквенный сок. На этот раз, когда я пытался пить его на бегу, вкус показался мне настолько противным, что я не смог в себя это влить. Я был вынужден пить воду, но она смешалась с остатками сока из бутылки, и продолжать ее пить вскоре оказалось невозможным. Я «ударился о стену» на 32-й миле и сошел с дистанции. Надо было прочитать мелкий шрифт на этикетке. В этом клюквенном соке, как выяснилось позже, не было добавки из кукурузного сиропа. Вместо этого использовался искусственный подсластитель; недостаток выносливости был вызван нехваткой бегового топлива.

Отвращение могло быть вызвано тем, что я приучил тело думать: боль исходит не от бега, а от поглощаемого сока. То есть меня бы тошнило от любого клюквенного сока, потому что мое тело вспоминало, что чем больше клюквенного сока я пил в забеге, тем сильнее чувствовал боль, и поэтому организм запомнил, что боль связана с клюквой, а не с бегом. Точно так же у крыс, когда-то испытывавших боль или заболевших от яда, развивается отвращение к вкусу той пищи, из-за которой они заболели (например, когда получали радиацию с этой едой). Я, очевидно, бессознательно помнил боль, испытанную во время забега, хотя у меня больше не было ясной сенсорной памяти об этом. Наша неспособность хранить сенсорную память о боли может быть психологической адаптацией, позволяющей нам снова отправляться на охоту, не терять подвижность и повторять это снова и снова (я продолжал устанавливать американские рекорды на 100 милях и большую часть расстояния пробегал за сутки до того, как мне переставало это нравиться). Напротив, я до сих пор помню детский восторг от поимки первого жука-скакуна, от трепыхающегося в руках птенчика и от тысячи других удовольствий, мотивирующих и дающих мне силы действовать даже сейчас.

Меня пригласили участвовать в греческом спартатлоне, забеге на 246 км из Афин в Спарту. На этот раз я ощутил желание выиграть и, вероятно, благодаря своему предыдущему успеху и короткой памяти на рассвете выбежал из Афин с европейскими антилопами. Когда я добрался до крутых гор перед Спартой, то перешел на шаг. Мне хотелось все бросить. Я еще не понял, что перерывы на ходьбу могут быть частью ультрамарафонской стратегии. На этот раз мой друг Кролевич, верблюд, который тоже представлял американских бегунов, побил меня одной левой; он финишировал. Я не прислушался к верблюдам и лягушкам, которые отдыхают между подходами и рассчитывают силы правильно. Меня также не предостерег пример оленя, который совершенно зря спринтует, когда его преследует выносливый хищник.