Зачем мы бежим, или Как догнать свою антилопу - [12]

Река плавно и быстро текла вдоль берега. Вытащив нашу лодку на песок, мы привязывали ее к коряге с помощью буксировочного троса. Затем карабкались на поляну. Наше чувство удаленности от мира, безвременности и независимости было всеобъемлющим, и мы собирались вместе вокруг нашего собственного костра среди полевых камней. Обжаривая куски ощипанного птенца до насыщенно-коричневого цвета на свежесрезанных кленовых палочках, мы, без сомнений, сетовали на строгие ограничения нашего бытия на том берегу реки. Ощущение свободы было лучшей частью ужина.

Весной и ранним летом мы проводили невыносимые часы на четвереньках и коленях, поднимаясь и опускаясь над бесконечными закрепленными за нами рядами овощей, раздирая одеяло сорняков, угрожающих задушить все, что мы посадили. Но сады давали гораздо больше, чем просто еду. На протяжении многих лет в школьных садах вдоль реки находились кремневые ножи и наконечники стрел. Многие из них потом оказывались в стеклянных ящиках на верхнем этаже огромного кирпичного здания школьного музея. Музей Бейтса, как его еще называют, когда-то был великолепен, но затем оказался в запустении и закрылся для широкой публики. Ныне он вновь открыт для посетителей. В те же годы его населяли колонии маленьких коричневых летучих мышей, которые пищали на стенах и оставляли затхлый запах. Это была настоящая сокровищница, и я был одним из немногих, у кого были причины пробираться в музей через разбитое окно в подвале. Там, в темноте, недалеко от чучел белого медведя, карибу и рыси, стояло множество старинных повозок и сельскохозяйственных орудий. Это было достаточно безопасное место для складирования и зимовки моих куколок, которых я выращивал из найденных при прополке сада личинок томатных бражников и прочих насекомых.

В конце лета река, разделявшая школьные сады и наше уединенное укрытие на песчаных берегах, заполнялась бревнами, сплавлявшимися из северных лесов вниз по течению на бумажные фабрики. Каждое из них имело на спиле маркировку, сделанную краской, в знак принадлежности к конкретной компании. В заводях, оцепленных длинными плавучими заграждениями из связанных бревен, расцветали ярко-синие понтедерии. Окуни и щуки прятались в тени кувшинок, бросаясь на металлического воблера[14] и яркую красно-белую блесну, которых мы закидывали удочками подальше и сматывали леску, надеясь на поклев. В бурьяне по лесистым берегам обитали черные кряквы, а маленькие зеленые кваквы строили неряшливые гнезда в густых ивовых зарослях.

В реку впадала речушка Мартин, служившая границей между фермами мальчиков и девочек. Она всегда была прохладной, затененной деревьями, свободной от бревен. В ней хватало заводей для плавания, но наш «официальный» пляж, куда мы ходили под присмотром, был примерно в километре вверх по течению, возле большой ели, которая склонилась далеко над водой с высокого берега. С помощью свисающей с нее длинной веревки голые мальчики прыгали далеко в ручей. Мы всегда купались голышом. Таковы были правила, заведенные после того, как один мальчик утонул, запутавшись плавками о подводную корягу. Нагота была одним из немногих правил, которым мы охотно подчинялись.

Проторенная тропа вдоль берега речки Мартин вела далеко вверх по течению, мимо хижины отшельника к местам ловли форели. Я часто бегал туда по воскресеньям после службы в церкви, чтобы как можно скорее попрактиковаться в плавании. Однажды по дороге я обратил внимание на пчел, летающих туда-сюда около одной из елей. С мистером Графтом, учителем, который тоже любил пчел, мы срубили дерево и посадили пчел в улей. Это приключение питало куда дольше, чем сам мед. В другой раз в поисках пчел на деревьях я увидел крошечную сову размером не больше кофейной кружки. Желтые глаза мохноногого сыча удивленно смотрели на меня, пока я озирался в восхищении. Мне нужно было это создание. Я жаждал его. Поэтому я поковырялся в глине на берегу ручья и с помощью рогатки – моего самого ценного имущества со времен Ханхайде – запустил в птицу глиняный шарик, оглушив ее. Она очнулась вскоре после того, как уже была в моих руках. Я никак не мог наиграться с маленькой совой и поместил ее в клетку в потайном месте на ели в лесу. Я полагал, что у птицы будет там дом и я смогу часто ее видеть. Но спустя несколько дней я хорошо изучил сову и отпустил ее свободно жить в лесу.

Мне нравились старые сахарные клены в лесу за коттеджем Гилфорд, у дороги дяди Эда. В мае сквозь влажный покров кленового опада на земле пробились острые, в коричневую крапинку, листья американского кандыка, а вслед за ними – и ярко-желтые склоненные цветы. Здесь цвели голубые и желтые фиалки, фиолетовые и белые триллиумы, а также росли дицентры клобучковые. Однажды, когда я упражнялся в лазании по канату, закрепленному на одном из этих деревьев, послышался слабый, притупленный звук молоточка среди привычного пронзительного щебетания только что прилетевших с юга миртовых и дроздовых певунов. Я отследил стук – он доносился с соседнего клена; на земле под ним я заметил россыпь гнилой древесной трухи. Посмотрев наверх, я увидел красногрудого поползня, вылетевшего из маленького круглого дупла в мертвой ветви дерева на высоте примерно 15 м. Поползень перелетел на другую ветку, потряс головой, выплюнул кучку деревянных опилок, затем вернулся в дупло и вновь принялся долбить. Он построил гнездо из тонких полосок кедровой и березовой коры, а четыре свежеснесенных яйца были равномерно покрыты бледно-лиловыми пятнами с оттенком коричневого. Я еще не сталкивался с правилом «не трогай, не лови, не ешь, не убивай», превращающим природу в какой-то замороженный музейный экспонат. Природа по-настоящему впечатляет и захватывает благодаря активному участию в ее жизни, выходящему за рамки простого лицезрения.