Зачарованная величина: Избранное - [79]

22 декабря 1949

57. Кронос, или Ослепительная нечаянность

Крутится, и, кажется, это уже не колесо, — это крутится, крутится, не останавливаясь, не простое колесо, а шар — апейрон наследников Аристотеля, сама протяженность, тело.

Это не однообразная бесконечность змеи, это бесконечность шара — шара в руках ребенка. Спираль возвращает к центру, повинуясь движению, рассеивающему вихрь и создающему шар.

Но это и не бесконечное разнообразие спирали, которая крутится, крутится, расплываясь, в конце концов, облачной туманностью. Это ракета за ракетой вскидывают, словно башню, свою спираль, чтобы, нависнув над собой, обрушить каленые изразцы, позвонки бесконечности, снова рассыпающиеся прахом.

Вихрь — не чудовище. На него есть закон и узда, он состоит из кругов и струится, как песок в перевернутых часах. Но время — не вихрь, оно — чудовище. Кронос — суровый бог, он пожрал Юпитера, бога природы, усыпающего почву ростками, как лицо — веснушками.

И вот шар — в руках ребенка. Он крутится, крутится у него в руках А мальчик — благородный, прекрасный мальчик — смеется. Он знает на время тоже есть управа — западни, сети, ловушки. Знает, что время побеждено и холодная протяженность часов обезглавлена. Он смеется: время есть, время было, времени больше не будет. Будет вечность. Вечность как продолжение времени, но в форме шара. Незримое тело времени — вот что такое вечность. Вот ее цитадели, вот легионы ее, а времени больше не будет.

Это не возврат: с каждым новым рождением кольцо колец размыкается. Повторения нет, бесконечность сочетаний никогда не повторится в форме числа, которое конечно. Все существует во имя нового рождения, а не ради цепи повторений.

Каждая пора и каждый цветок рождаются впервые, не ведая повторенья. Перед нами сегодня мера времен. Она рождается у нас на глазах, рождается в познании, когда мы постепенно узнаем ее во всей простоте чуда. Мы — на церемонии новой встречи: каждый год рождается неузнаваемым, только потом перед глазами встает родословное древо мира. И нас ослепляет нечаянность свершившегося.

31 декабря 1949

61. Конец каникул, или Новые богатства

Пестрые, щедрые, удивительные, миновали дни рождественских каникул. В отличие от других, эти каникулы — не передышка, а наоборот — ожидание непредвиденного, словно дожить до беспрестанного чуда можно только вычеркнув из памяти скверные дни с их безукоризненной чередой серого всеприятия. Яства, пронимающие каждую складочку рта; подарки, выныривающие из зачарованного и неузнаваемого обихода. Дети растворяются в радости до полного самозабвения. Отцов не тянет на работу: они тоже не прочь продлить эти дни с их сокровищами Потоси^{471} и Эльдорадо. Сочельник, Новый год, Богоявление — пора светлых наваждений, когда по мановению утреннего луча погружаешься в тайные мечты и немыслимые желанья. Дни надежд, дни даров, и каждый из них — целина, клад, праздник, музыка.

Другой вкус и у возвращения в школу. Как будто попал в далекую страну и описываешь незнакомый обиход, невиданный улов и невиданную приманку. Привычная явь то исчезнет, то проглянет, как будто в ней открылись неведомые слои, глубины, перегородки. Увиденное в новинку, замеченное на бегу по-приятельски заговаривает с тобой, по-заговорщицки подмигивает.

Новая кровь, обогащенная щедростью каникул. Первый день, день горячих встреч и приветствий. Возвращаешься к старому, поскольку старого снова не узнать. Радуешься знакомому, потому что лишь оно пестует и растит удивленье. Серая полоса день за днем убеждает, что цвета рано или поздно сменяются.

Знаки проходят перед глазами в чудесном единстве времени. Это все та же, прежняя кровь бросается вперед, прядает назад и пропадает из виду — это она, играя, не узнает себя, поражается себе и не может от себя оторваться.

10 января 1950

63. Бегонии, или Мысли наперегонки

Открывая сегодня выставку бегоний, Women Club[91] хочет, чтобы чудо листьев и цветов, оборачивающихся для мельчайших представителей фауны живыми лицами и предвестьями, еще раз заговорило с человеком через его зрение и обоняние, тысячекратно усиленные бесчисленными раздражителями, так что в сравнении с нынешними обычные чувства кажутся рудиментами каких-то прежних и давно утраченных привилегий. Чудо растительности и состоит в таинственном утончении наших органов. Как будто их упражняла, уча наслаждаться эфирными испарениями цветка, сама музыка, и новые, проникающие уже в запредельные бездны этого мира чувства только от росы, наконец, и пришли в себя, служа неожиданными орудиями восприятия таких ощущений, которые преодолевают грань банальной причинности и заставляют логическую нить чутко следовать за дыханием цветка или влажностью рос.

Добавьте к святилищу цветов — жемчужин обгоняющей самое себя мысли, многогранников душистой плоти — чудотворную ботанику тропиков, где лист растения скрадывает блеск цветка. У нас лист с его обычной ролью раковины, оберегающей цветок от влаги и нескромности насекомых, далеко выходит за отмеренные пределы, являя миру откровение беспредметной красоты. И я вряд ли преувеличу, если скажу, что лист в тропиках чаще всего торжествует над цветком, забыв свое служебное назначение и празднуя полную победу в дорогой сердцу Малларме схватке гирлянды с самой собой