Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран - [46]

. Совершенно очевидно, соглашался он, что с субъективной точки зрения все мы предпочли бы жить скорее во Франции, чем в России и в Германии. Но когда дело касается судеб страны и нашей миссии, надо уметь отказываться от собственной свободы, которая сегодня столь прекрасна, но завтра может оказаться роковой[246]. Такие «но» немедленно возникали в его рассуждениях, как только он обращался к Румынии, что очень быстро возвращало его к навязчивой идее грядущего распада нации. У малых наций со смешанным этническим составом, не обладавших богатым историческим прошлым, не было иного выхода для решения своих проблем, кроме национальной революции. С 1933 г. Чоран не уставал повторять: в Румынии целью введения диктатуры является обеспечить единство нации, ликвидировать социальное неравенство, направить в нужное русло и довести до высшей степени потребность в витальном утверждении. Политическая frilosité превратилась в «проклятую формулу нашей коллективной пустоты»[247].

ПРЕБЫВАНИЕ В РЕЙХЕ: БЕРЛИН И МЮНХЕН (1933—1935)

Гипнотическое воздействие нацизма на молодого стипендиата Фонда Гумбольдта, в свою очередь, объяснялось действием двух разных, но взаимодополняющих моментов: общего и особенного. С точки зрения особенного гитлеризм привлекал его тем, что мог служить для Румынии примером модернизации (déréliction). В общем плане национал-социализм представлялся ему достойной альтернативой переживаемому Европой цивилизационному кризису, движением, способным остановить и даже повернуть вспять тот процесс упадка, который, по мнению Чорана, затронул весь современный мир. Второй момент полностью исчезнет из его трудов, написанных после 1945 г., посвященных его юношеским «бредням».

Начнем с особенного. Чоран убежден, что романтическое сопротивление вхождению Румынии в модернити устарело. Но в то же время у него наблюдается нечто вроде полной неспособности к переходу от «культуры стыда» к этике ответственности. Поэтому немецкий «динамизм» привлекает его в значительной мере как противоположность румынской ситуации, своей идентичности, ощущаемой как клеймо. Такой подход явно просматривается в письме, которое он написал своему другу Петру Комарнеску вскоре после приезда в Берлин: «Некоторые из наших друзей могут поверить, что я стал сторонником Гитлера из оппортунизма. По правде сказать, здесь есть вещи, которые мне нравятся, и я уверен, что режим диктатуры мог бы справиться с нашим вечным застоем. В Румынии только террор, жестокость и неотступное принуждение смогли бы что-нибудь изменить. Следовало бы арестовать всех румын и избивать их до крови; не вижу иного способа, чтобы наконец заставить столь поверхностный народ начать творить Историю... Но что же я такого сделал, Господи, чтобы мне приходилось вот так смывать стыд, которым покрыт этот народ без истории?»[248]

Нацизм, взятый за образец

Чоран стал сторонником нового канцлера с ноября 1933 г. — это исторический факт. Впрочем, в этом отношении он не отличался от той существенной части немецкого общества, которая демонстрировала симпатию к национал-социалистам с конца 20-х годов[249]. Под влиянием раздражения, вызванного бездействием румынских властей в период кризиса, Чоран в одной из первых корреспонденции из Германии рассказывал о том немедленном и сильном впечатлении, которое произвела на него тоталитарная смелость национал-социалистского режима. «Замечательно видеть, как режим, чтобы оправдать свое существование, идет на изменение законов, изменение религии, меняет направления в искусстве, созидает новую историческую перспективу, одним махом устраняет три четверти привычных ценностей»[250]. В то время как в Бухаресте политики тратили энергию на бесплодные сражения между партиями, в Германии была налажена и приведена в движение эффективная машина гитлеровской пропаганды. Нацисты «действуют, неутомимо повторяя все одни и те же лозунги; в конце концов население начинает их воспринимать как нечто очевидное, как истины, которые органически пропитывают сознание каждого»[251]. Проистекающее отсюда единодушие впечатляло Чорана до такой степени, что строптивым он абсолютно цинично советовал уйти во внутреннюю эмиграцию. «Что им мешает вести параллельное существование? Вас не устраивает, что говорит Гитлер? Займитесь древнеегипетским искусством. Вам не нравятся жестокость и яростный пафос Геринга? Не забыли ли вы, что Бетховен сочинял симфонии? Вас раздражает придание жизни единообразия? Читайте русские романы. Вас возмущает политизация? Что ж, изучайте искусство Возрождения»[252]. Далее он писал, что, по его мнению, подобное недовольство встречается крайне редко. И недовольные не имеют в обществе совершенно никакого веса: «Трагедия кучки индивидуумов не только вполне переносима и поддается излечению; она даже не интересует государство»[253].

Восхищение Чорана Гитлером и его властью над массами подсознательно объяснялось подрывом доверия к румынскому парламентскому режиму в 20-е годы. Чоран, вместе с Элиаде и другими, присоединился к хору правых, которые обличали несоответствие законодательства румынской действительности, хулили властные элиты за то, что их интересы были чужды интересам народа. В 1935 г. Чоран не колеблясь предложил поместить всех действовавших после Первой мировой войны румынских политиков «в концентрационный лагерь», чтобы пресечь деятельность тех, кто уничтожил энтузиазм молодых. В его корреспонденциях из Берлина есть слова, фактически одобряющие преступления «эскадронов смерти» Кодряну: «Стоит задаться вопросом, заслуживают ли они еще того, чтобы жить»