Забытые тексты, забытые имена. Выпуск 2. Литераторы – адресаты пушкинских эпиграмм - [26]

Это была явная провокация, надобность в которой до сих пор непонятна. Кто устроил такую хитроумную и подлую ловушку для Владимира Сергеевича или и впрямь кучка горе-заговорщиков была готова вступить в переговоры с Филимоновым – об этом нигде и ничего не сказано.

Но у губернатора начались обыски, и кое-какие материалы показались Третьему отделению весьма интересными. У Филимонова хранилось небольшое количество бумаг, оставленных ему родственником, работавшим в Следственной комиссии по делу декабристов. Там была копия письма полковника Штейнгеля о конституции, а также переписка с декабристами Батеньковым и Муравьёвым. Для шефа жандармов, графа Бенкендорфа, этого оказалось вполне достаточно. «…Действитель-ный статский советник Филимонов прикосновенен к открытому в Москве в 1831 году Тайному злонамеренному обществу», – таков был окончательный вердикт графа. После содержания в Петропавловской крепости Филимонов был выслан с лишением имуществ и званий на жительство в город Нарву. От Сибири Филимонова спасло то, что бумаги были писаны не его рукой.

Оставшись без средств к существованию по иронии злой судьбы, Филимонов пробует зарабатывать себе на жизнь литературным трудом. Он очень много работает, пишет прозу, стихи, басни. Что-то оказывается изданным, а что-то до сих пор даже не подобрано в архивах. В конце жизни Владимир Сергеевич мучился от водянки и совсем ослеп. Умер Филимонов в 1858 году в полной нищете, то ли в Нарве, то ли в Москве, то ли в небольшом селе Мартышкино под Петербургом.

При составлении использованы издания:

Филимонов В. С.

Дурацкий колпак. части III, IV,V.

Санкт-Петербург. Типография Нейман и К. 1838 г.

Поэты 1820–1830-х годов. Том первый. Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание. Ленинград. Советский писатель. 1972 г.

Все публикуемые тексты приведены в соответствие с правилами современного русского языка.

Из поэмы «Дурацкий колпак»

Беда от Идеалов в мире!

Романтики погубят нас.

Им тесно здесь, живут в эфире…

Их мрачен взор, их страшен глас,

Раскалено воображенье,

Пределов нет для их ума.

Ещё Шекспир – настанет тьма;

Ещё Байро́н – землетрясенье;

Беда, родись другая Сталь!

Всё так. В них бес сидит лукавый.

Но мне расстаться было жаль

С философической державой.

«О время!»

О время! Время! Враг! Губитель!

И благодетель, и целитель!

Твой яд врачующий помог душе больной…

Одно лишь время в том успело,

В чём не успел рассудок мой:

Томился я – оно летело,

Что изменялось, что старело…

«Зачем оставил я Кремля седого стены?»

Зачем оставил я Кремля седого стены?

В Москве бы чудно поживал:

Играл бы в клубе я, а в опере зевал;

Фортуны б ветреной не испытал измены…

Случилося не так.

Я тени всё ловил, смешной искатель славы.

Мне правду шепчет враг лукавый:

Дурацкий кстати вам колпак.

Из поэмы «Москва»

«С моею странною душою…»

С моею странною душою,

Как Вертер-Донкихот, боролся я с мечтою,

Руссо-фанатика читал;

В московском свете представлял

Сентиментальную любви карикатуру.

Петрарка новый, я пел новую Лауру,

И Яуза была Воклюзою моей…

Я в цвете юношеских дней

Дурак классический от скучного ученья,

Стал романтический дурак

От прихоти воображенья.

«Знавали ль вы Москву былую»

Знавали ль вы Москву былую,

Когда росла в ней трын-трава?

Я вам старушку нарисую.

Вот допожарная Москва:

Валы, бугры, пруды, овраги,

Домы на горках и во рвах,

Телеги, цуги, колымаги;

По моде юноши в очках

И дев и жён безлётных стаи,

Алины, Полиньки, Аглаи;

Ходячих сборище веков,

Старух московских допожарных

И допотопных стариков,

Рассказчиков высокопарных;

Толпы майоров отставных,

Белоплюмажных бригадиров,

Тузов-вельмож давно былых.

Из поэмы «Обед» «Однажды был такой обед»

Однажды был такой обед,

Где с хреном кушали паштет,

Где пирамида из котлет

Была усыпана корицей,

Где поросёнок с чечевицей

Стоял обвитый в колбасах,

А гусь копчёный – весь в цветах.

А вот обед, где ветчина

Была с изюмом подана!!!

Вот редька горькая с сметаной!!!

Вот с черносливом суп овсяный,

С лавровым листом колбаса,

С ершами – соус из морошки,

С брусникою – телячьи ножки!

Обед – веселье, а не бремя,

Он нас не должен утомлять:

Мы, в наше нравственное время,

Едим, чтоб жить, не с тем, чтоб спать.

Мы пьём не с тем, чтоб упиваться,

Чтоб отуманивать наш ум.

Мы пьём, чтоб чувством наслаждаться,

Чтоб искрить пену наших дум.

Николай Иванович Надеждин

Седой Свистов! ты царствовал со славой;

Пора, пора! сложи с себя венец:

Питомец твой младой, цветущий, здравый,

Тебя сменит, великий наш певец!

Се: внемлет мне маститый собеседник,

Свершается судьбины произвол,

Является младой его наследник:

Свистов II вступает на престол!

Кто-кто, а Надеждин сам напросился. Ведь писал же: «…Ежели певцу Полтавы вздумается швырнуть в меня эпиграммой – то это будет для меня незаслуженное удовольствие». И получил от Пушкина даже не одну, а несколько. Только вот удовольствие – вряд ли от этого получил.

Н. И. Надеждин. Гравюра на стали. Литературный музей, Москва. Автор неизвестен

Надеясь на моё презренье,

Седой зоил меня ругал,

И, потеряв уже терпенье,

Я эпиграммой отвечал.

Укушенный желаньем славы,

Теперь, надеясь на ответ,

Журнальный шут, холоп лукавый,

Ругать бы также стал. – О, нет!

Пусть он, как бес перед обедней,