Забытые союзники во Второй мировой войне - [164]
В моей семье в ходу одна занятная шутка. От моего дяди, ветерана МИД СССР, ныне, к сожалению, покойного посланника Александра Гавриловича Елезова мы узнали, как некий советский дипломат написал стандартное, но парадоксальное заявление в отдел кадров. Оно звучало так: «Прошу направить меня в одну из стран с монгольским языком». Действительно: в поздний советский период Монголия в Советской империи была где-то уже и смешной, и привычной окраиной. Никакая угроза ни всему СССР, ни конкретно Туве оттуда, по определению, исходить не могла. Но исходила[234].
Было жёстко. Настолько жёстко, что удивительно, как же это в составе сегодняшней Российской Федерации есть не только Тува, но и Бурятия.
…Когда в 1914 году Тува впервые перешла на ближнюю политическую орбиту России, царь принял её под своё крыло под названием «Урянхайский край». Что за странное название— «Урянхайский»? Монгольское! В переводе— «лесные племена» или даже «оборванцы». Согласимся, что уже это говорит о многом. Ведь большинство тувинцев всё-таки были и есть жители не лесов, а степей. Что касается тем более оскорбительного термина «оборванцы», то уровень жизни в Монголии и Туве был настолько сопоставим, что это лишний раз доказывает всю метафизичность пренебрежительного отношения монголов с самого начала. А начало было в… 1207 году. Это не опечатка. Монголы верховодили в Туве с тысяча ДВЕСТИ седьмого года. То есть ещё даже до Чингисхана.
Символ Тувы — барс
Если кому-то хочется про это узнать в деталях, то для этого есть не я, а другие авторы. Я же воспользуюсь лишь выжимкой из их трудов, чтобы приступить к ответу на вопрос, который в начале этой главы я «подвесил»: вопрос о том, что же привело Туву к независимости, а потом и к вступлению во Вторую мировую войну.
Например, из всего XIX века я выделю лишь так называемое «Восстание шестидесяти беглецов» по берегам реки Хемчик, когда после разгрома восстания большая группа предводителей движения была в марте 1885 года казнена в Улясутае — столице монгольской провинции, откуда осуществлялось управление Урянхайским краем. Головы казнённых были повешены на столбах у развилок больших дорог и перевалов для устрашения народа. У меня лично нет никаких сомнений в том, что будущий диктатор Салчак Тока, при всех прочих равных, вполне правдоподобно описывал тувинские порядки до революции в своей автобиографической повести:
«Мать выбежала из чума, опустилась перед приехавшими на колени и начала кланяться:
— Мир вам, мир вам!
Всадники не ответили. Будто никого не видя, они молча шагали к чуму. Шубы у них в густых складках, рукава, длиннее рук, болтались на ходу.
Мы, как ужи, заползли между жердей чума… Ещё миг — и они остановились подле нас. Приехавшие молчали, копили злобу, потом замахали руками:
— Мы вам дадим „мир“, мы вам покажем „мир“, подлые! Слушай нас, человечья падаль!
Один из вошедших показал на чашу с зерном:
— Чей хлеб жрёте?
Мать пыталась ответить, но второй из приехавших её перебил:
— Разве может быть у этих тварей хлеб? Ясно, ограбили Узун-Чоодура.
Первый подхватил:
— Признавайтесь, змеи, что вы украли хлеб!
Мы повернули к нему головы. Он кричал, оскалив зубы и разбрызгивая слюну.
Мать упала на колени.
— О нет, мои господа. Мы жарим пшеницу, которую нам дали в Сарыг-Сепе. Мы были у русских. Пилили дрова… Другой пшеницы мы не видели, — и мать поклонилась.
Я узнал старшего чиновника — это был Таш-Чалан. У него, как всегда, было опухшее лицо, красное, с бугорками вместо носа…
— А? Что? Гадкая черепаха! Если не ты украла, так кто же? Говори, змея! — заревел Таш-Чалан и хлестнул мать концом рукава по носу.
Мать упала. Я боялся смотреть, но мои глаза сами тянулись к ней. По её лицу текла кровь. Таш-Чалан схватил меня за ухо:
— Говори: где мать достала хлеб?
Я надул щёки и ничего не сказал.
Чиновники стали бегать по чуму, разбрасывая всё, что ни попадалось под ноги.
Таш-Чалан отдал приказ:
— Хорошенько ищите. Никуда они не могли спрятать. Если не найдёте, ударьте несколько раз мать кнутом, она скажет.
К тому времени приехал на санях длиннобородый богач, которого чиновники звали Узун-Чоодур. Вместе с ним они обыскали всё вокруг чума, но тоже ничего не нашли. Тогда они связали матери руки и поставили на колени лицом к чуму. Таш-Чалан сказал:
— Бейте!
Чиновник в бурой шубе наступил… на связанные руки матери и придавил их к земле. Голову он прижал к своему колену и начал бить по щеке…
Пока одни били мать, другие продолжали рыскать вокруг чума. Один из чиновников, бродивший у маленького навеса, похожего на сугроб, неистово прокричал что-то и замахал рукой. Все побежали туда. На козьей стайке — так назывался навес, под которым стояла наша коза, — лежала в мешке пшеница, укрытая снегом. Остроносый маленький чиновник, похожий на дятла, забрался на стойку и, сверкая глазами от удовольствия, тыкал прутом в снег вокруг мешка, видимо стараясь узнать, не зарыты ли здесь и другие богатства. Не найдя больше ничего, он передал находку Таш-Чалану, а тот сдал её Узун-Чоодуру. Чиновники обращались к нему почтительно и подобострастно, называли хозяином.
