Забытые письма - [6]

Два окна впереди и два окна справа с вышитыми руками матери занавесками. Белые, с легким светлым орнаментом, они закрывали открытые настежь на улицу окна ровно на их половину. Ничего как будто и не изменилось за эти годы, но все было уже не так… Вот слева у передних окон теперь стоит (раньше здесь находились кровати детей) нарядно убранная кровать матери с подушками и подзором. Она умела и любила рукодельничать. Это умение было одной из составляющих ее приданного, полученного в родительском доме в Москве. Сколько помнил маму Иван, столько она учила шить, вязать и вышивать соседских женщин и девчонок. Большое количество вещей было связано и сшито ею и Катей на продажу в голодные годы. Рядом с кроватью матери – столик с одной единственной семейной фотографией в рамке. На ней вся семья Ремизовых, с уже подросшим Колей, в 1930- годы. Между окон – небольшое зеркало в темной деревянной раме, внизу – скамеечка со швейной машинкой фирмы «Зингер». Он не помнил маму без работы. Она обшивала всю семью от нижнего белья до праздничных рубах и штанов сыновьям и мужу, платьев для себя и Кати. А вот и его, Ивана, кровать, как и прежде, справа от окна. Она железная, узкая и без перины. Доски на кровати покрыты вязанными веселыми половичками, подушка – в наволочке с вышивкой. Иван молча присел на нее. (Катя тихо не мешала ему в его мыслях.) За кроватью – окно во двор с горшком герани. Темного дерева буфет поперек комнаты отделил у бокового окна обеденный семейный деревянный стол с венскими стульями и диваном. Когда-то именно за ним собиралась вся большая семья Ремизовых. Стол по-прежнему накрыт связанной крючком светлой скатертью с бахромой. Над диваном – известная ему картина с изображением пейзажа, нарисованного отцом. Раньше Иван не замечал и не думал, как же она глубока по своему смыслу. А сейчас его как током ударила догадка, о чем именно в ней хотел сказать отец в тяжелых для семьи 20-х годах после Октябрьской революции 1917 года. На ней была изображена разбитая грязная дорога в непогоду. Рядом – убогие дома, а далеко в зелени деревьев на горе (если очень-очень приглядеться, а Иван это просто знал) – выписанный одним волоском кисти очень маленький крест на невидимом шпиле стариковской церкви, где отец служил до революции дьяконом. Это был вид с улицы одной из деревенек рядом с рабочим поселком. В ней семья Ремизовых из девяти человек снимала «заднюю половину», когда пришлось оставить свой дом в слободе, принадлежащий церкви. Позднее, когда Иван, а затем еще двое старших детей пошли работать на фабрику, был построен этот новый дом на четыре окна. Непростые пути-дороги надо пройти, чтобы добраться до своей светлой цели…

У двери, как и прежде, стоял шкаф для вещей. На полу половики, а вокруг чисто и убрано. Время остановилось, хотя в тишине громко тикали часы на стене, как будто и не было у Ивана этих четырех долгих-предолгих лет.

– За три недели мама «сгорела»… Ждала вас всех, даже Колю. Особенно Володю, пропавшего без вести под Смоленском. Тетя Саша тоже быстро… Приехала, два месяца пожила и умерла, – тихо проговорила Катя. – После маминой смерти я осталась в их с папой половине. С мамой мы там были последний ее год жизни, – немного помолчав, добавила она.

– Ну, конечно, Катенька. А я, наверное, тут тогда, в своем углу, на своей кровати, – сказал Иван.

– Ваня! Садись, дай наглядеться на тебя и расскажи быстрее все! Прямо все-все, с осени сорок первого… – брат с сестрой сели за обеденный стол друг напротив друга.

– Ну, что рассказать, Катя… Как папу нашего забрали «органы» в октябре сорок первого года, так побежал я к нашему Еремееву, в милицию. Папу еще не увезли, и он там был. Мама, когда я уходил, сунула мне свое колечко с камушком-изумрудиком. Догадался я его в дырочку на воротнике куртки своей кожаной сунуть. Пришел в милицию и говорю ему, что никакой спекуляции со стороны отца не было. А бутылка спирта честно лично мною заработана на заготовке дров для александровской фабрики еще три года назад! Если вам надо – меня берите, а отца-старика отпустите! У Еремеева глаза злющие! «Смелый, – говорит, – вот оба и сядете со своим отцом, дьячком- спекулянтом. Вас всех, Ремизовых, давить надо, хÓдите, своими прикидываетесь!» Меня в чулан к отцу вытолкнул. А отец наш… такой подавленный. Еще от Колиной похоронки в июле сорок первого не отошел. А тут еще такое унижение: «спекулянтом» назвали! Это его-то, нашего отца! А он всего лишь по доброте душевной угостил кашляющего Семена Лазарева рюмкой спирта, а тот на радостях, видно, похвастал кому-то. А кому надо – додумали! На следующее утро нас с отцом отвезли в район, потом дальше… Что тут рассказывать Катя… Баланду без хлеба раз в день и кашу из своих шапок ели. И какой народ там только не сидел… А немец прёт без остановки, уже к Москве подошел. У кого статья была полегче, как у меня, стали проситься на фронт. Отец наш кашлять начал. Вижу: серьезно у него это, ослаб совсем… На фронт из тюрем стали отправлять, и меня тоже в штрафники направили. Достал я тогда кольцо из воротника и сунул одному там… и за отца попросил. Ну, его и отпустили на поселение к бабке какой-то. Сам вынес его оттуда к ней. Выдали мне паек, подорожную, и назначили явку на другой день. Продал я свою куртку кожаную там же на рынке, денег взял. Оставил этой бабке их и половину пайка. Обещала ухаживать.., но отец, думаю, недолго продержался. Плохой он совсем был. Писал я туда с фронта, но все бесполезно! А дальше ты знаешь! Сразу под Сталинград! Обвинение после первых боев сняли. В партии восстановили. Предлагали офицерское звание, но мне лучше старшиной и потом к вам домой. Коротко так, Катя. Этого ведь всего не напишешь в письмах! Сама понимаешь!