Забытое убийство - [109]

В тот момент он ощутил непонятную пропасть между ними. Как будто они были чужими людьми.

Эта женщина была преисполнена величия, но вовсе не походила на изящных аристократок с мечтательным взором, которых изображали на картинах. Альчиде вдруг понял, кого она напоминает – Корнелию Гракх, мать убитых римских сенаторов, удостоенную особых прав. Виттория и Чезаре были похожи – не как мать и сын, а как люди. И это вдруг вызвало у Де Гаспери зависть: ему захотелось стать кем-то из них, как будто у него сейчас отнимали что-то очень важное, то, чего не будет никогда. У него отнимали историю – не его, чужую древнюю историю.

Только сейчас, стоя на вершине трентского холма, он понял, что это было. Ему вспомнился и тот далекий день в июле 1894 года, когда Чезаре читал ему стихи о ноябре. И этот взгляд без улыбки, брошенный Витторией Фоголари на сына.

В этом взгляде не было ничего материнского. Она смотрела не на сына, а на человека, который по стечению обстоятельств оказался ее сыном. Этот человек ей не принадлежал. У него был свой путь, и она это видела.

Чезаре как-то сказал:

– В идеале – и это вовсе не пустые слова – вся энергия жизни должна сконцентрироваться и обратиться к одной-единственной цели.

В то время ему было только двадцать лет, и оставалось еще ровно столько же, чтобы доказать правоту своих слов.

Двенадцатилетний Альчиде не понял, но почувствовал это внутреннее послание. Сейчас, шестьдесят лет спустя, семидесятитрехлетний Альчиде знал, как это назвать – бестрепетный покой перед волей судьбы.

Судьба равнодушна, она не имеет глаз и прячет лицо в серый плащ. Это чувство бестрепетного покоя знакомо только древним римлянам.

Прошло почти сорок лет с тех пор, как Тиберий ушел под своды своего Капитолия, но только теперь старый политик ощутил невероятную близость друга юности, братскую близость. Смерть была рядом, и сейчас наступает время Гая.

«Отчего бы это? – подумалось ему. – Оттого ли, что я вернулся в Тренто? Или оттого, что… мое время пришло?»

Ему больше нечего было делать, его никто и нигде не ждал. С уходом в отставку закончился смысл вечного движения, moto perpetuo…

Альчиде Де Гаспери смотрел с вершины холма на свой родной город. Здесь он жил, учился, играл в тени замка Буонконсильо.

Но теперь он уже не был двенадцатилетним рыцарем и знал, что подвал замка не скрывает ни сокровищ, ни тайн. Только сердце Чезаре на простой, впаянной в стену плите.

Почему его все время тянуло сюда – на эту поросшую травой площадь «Fossa degli Martiri»[444], к этой плите? Может быть, потому, что здесь осталось и его прошлое тоже. Или потому, что, стоя в ранний утренний час на пустой площади, он слышал совсем рядом громкий голос:

– На, возьми, тедеско!

Альчиде зажмурился. Ему показалось – чья-то рука, как и тогда, шестьдесят лет назад, насильно вложила ему в руку томик стихов Кардуччи.

Стало невыносимо тяжело смотреть на старую крепость, которую он так любил в детстве. Буонконсильо хранил историю в этих светящихся тенях императоров и философов, в зашифрованных надписях Досси на стенах: «Giovanni Luteri Tridentinus Fecit»[445]. Иногда замок казался ему древним старцем, иногда – храбрым воином, несокрушимым великаном. Но и его сокрушило сердце Чезаре.

Чем виноваты стены? Не стены, а люди убивают. Он так часто видел перед собой эту сцену – как Альчиде ведут конвоиры. Его последние фотографии обошли весь мир, и не было газеты и журнала, которые не поместили бы их. Раньше Чезаре издавал газеты, а теперь сам стал их героем. О чем он думал в свои последние часы в стенах превращенного в тюрьму Буонконсильо? Может быть, о том, что в этом замке он вовсе не заключенный, потому что и сам древний великан Буонконсильо – узник, униженный и бесправный.

Альчиде Де Гаспери видел все это не на фото, а по-настоящему, хоть его и не было рядом. Он видел, как Чезаре смеялись в лицо охранники, как его, уже объявленного предателем, везли по родному городу Тренто, за который он боролся всю жизнь. Жители стояли по обеим сторонам дороги и выкрикивали ругательства: «Изменник! Собака!».

Вспомнив все это, Альчиде вновь ощутил тяжелую глухую боль. Он ничего не мог изменить. И, самое главное, он знал – если бы все можно было начать сначала, ничего бы не изменилось – ни для Чезаре, ни для него. Но его не было рядом, и он даже не знал, повезло ему или нет. Ни тогда, ни теперь не знал этого. Это незнание пожирало его изнутри.

Внутри оставалась предательски рациональная мысль человека с политическим будущим: «Такое могло случиться с каждым, но со мной не случилось, потому что я – не он». В этой мысли не было крамолы, не было трусости, и в первую очередь потому, что она была верна.

Чезаре зарвался, своими действиями он сам загнал себя на самый край пропасти. Он был старше, но никогда не был мудрее.

«У тебя было все. Твои родители никогда не были так бедны, как мои, и тебе не приходилось думать о будущем. Не приходилось смирять свою гордыню…»

Их пути разошлись окончательно, когда встал вопрос об итальянских обязательствах. Де Гаспери вспомнил, как это было. Первоначально он еще надеялся, что Италия вступит в войну на стороне Австрии и Германии. Австрия была его родиной, а Германия – его затаенной любовью. Когда этого не произошло, Италия обещала, что будет, по крайней мере, придерживаться нейтралитета.