Забытое убийство - [4]

Давным-давно известно, что время и пространство — родственники. Время таится в пространстве: будущее расположено впереди, а прошлое — позади. Язык неустанно дает нам это понять. Именно впереди нас ждут сюрпризы; именно позади остаются преодоленные трудности. Но в случае Винсента Григорьевича, поскольку он уже длительное время находился в жизненном тупике, геометрия времени изменилась. Прошлое не уходило назад. Оно упало вниз, в туман. Оно как будто бы бросилось в каком-то отчаянии ему под ноги, пластаясь: вот я, жизнь твоя, — терзай! А будущее? А будущего не было! Впереди был только стол, упиравшийся в кафельную стену. Винсент Григорьевич с надеждой бросил взгляд вверх, но и вверху не нашел ничего даже отдаленно напоминавшего будущее. Лишь близкий потолок и лампа с веселым плафоном в красный горошек. В общем, если путь к будущему и существовал, то пролегал он только через прошлое.

Положив руки на стол и поосновательнее устроившись на табуретке, Винсент Григорьевич собрал остатки отваги и начал вглядываться в туманное содержимое колодца.

Слои переплетались между собой: белоснежная полоса мешалась с другой, чуть розоватой, их обвивал бледный мерцающий поток зеленого оттенка, далее плыло что-то вроде тучи — обычного цвета, скучной и серой. Все это жило и играло прыгучими бликами, и оставалось только решиться: смелее вниз!

Полосы были расположены хаотично. Никакой хронологии не наблюдалось. В первую ночь, исследуя один из ближайших туманных слоев, он увидел лопухи в бабушкином саду, не без удовольствия всматривался в их зеленую морщинистую кожу. Взяв в ладони огромный лист, он ощутил, каким тот был шершавым, даже царапающим, — таким, вероятно, был когда-то язык травоядного ящера диплодока. Собственно, лопух, понял Винсент Григорьевич, тем и странен, что, представляя собой несомненное растение-язык, при этом хранит безмолвие, как и все представители флоры. Растительный мир так и не смог сказать нам ничего с его помощью, не прошипел, не свистнул, не пролаял что-либо наподобие рядовой собаки. Флора только показала нам этот язык — и то вовсе не с целью обидеть, но лишь желая привлечь внимание к своим многочисленным и молчаливым легионам. Зачем? А зачем она существует на свете, вся растительность мира? Разве для нашего удобства? Может быть, госпожа Флора подчеркивала, что могла бы поговорить с нами, но не желает этого делать? Или, наоборот, желает, но не смеет?

Лопухи лениво лизнули Весины ноги, пока тот пробирался к американской смородине (довольно странное название для давней обитательницы приволжских деревень). Заманчивое это растение вскинуло свои ветви значительно выше остальных: красной, белой и черной смородин, но зато выставило кругом лакированные шипы такой остроты, что они пронзали детский палец чуть ли не насквозь, особенно если слишком поторопишься. Знакомые кусты у забора были усеяны крупными, как вишни, ягодами, и обрадованный Веся сорвал было одну, но вдруг опомнился.

Предположим, этот шаг в прошлое оказывался успешным, но где же Валера? Ничуть не бывало Валеры в Весином детстве: познакомились они уже потом, в университете! Что же тогда толку прохлаждаться в саду? Скорее в Петербург!

Заторопившись и даже не распробовав изумительной ягоды, Винсент Григорьевич попытался ухватить тайную причину, по которой ему привиделся лопух, но не смог. Напрашивалась, правда, одна неприятная мысль: уж не намек ли тут посылался со стороны дамы в крепдешине? Он ли, мол, и есть лопух, сам Винсент Григорьевич?

Помотав головой, чтобы рассеять стоящие перед глазами, но уже ненужные лопухи, Винсент Григорьевич обнаружил, что по-прежнему находится у себя на кухне, привычном месте бессонных бдений.

— Эх, Валера, Валера, — прошептал он с горечью.

И вдруг на имя приятеля, как рыбы на корм, заторопились полосы тумана из самой глубины ямы, тесня друг друга и все менее робея. Винсент Григорьевич давно уже догадывался, что эти полосы, все эти слои, в сущности, как раз и были тем, что называют воспоминаниями. И они вели себя, как живые существа. «М-м-м! А-а-а!» — тихо выпевали они, приближаясь и кружась. Наконец одно из них окончательно осмелело и охватило Винсента Григорьевича.

Они с Валерой гуляли по Московскому проспекту белой ночью после провала экзамена по алгебре множеств. Шли долго. Валера что-то говорил, но слов Винсент Григорьевич почему-то не слышал, а только видел шевеление губ. И смотрел Валера странно: одним глазом на Винсента Григорьевича, а другим — сквозь него, как бы не видя.

Постепенно возникли звуки. Сначала появился вибрирующий звон цикад, мало того что чересчур нежный, так еще ведь и немыслимый в Петербурге, которому куда больше подходит глухой плеск холодной Невы. Под уютное звучание насекомых Валера оживился, взглянул на Винсента Григорьевича ясным взором и заявил совершенно нормальным голосом:

— Ну что, Веся? Ты все такой же раздолбай! Слушай, раз уж мы на Московском проспекте, может, пойдем в Москву?

Голос его, правда, исходил не от самого Валеры, а откуда-то из другого места. Словно тот сам себя озвучивал после давнишней киносъемки. Позже доктор объяснил Винсенту Григорьевичу, что зрительные и звуковые образы, возможно, хранятся в разных местах памяти и синтезируются в процессе воспоминания. Еще более странным было, что, бодро высказав шутливое предложение, Валера через секунду почему-то обмяк и опять стал невесомой, безжизненной фигурой, не то куклой, не то тенью, беззвучно раскрывающей рот. Однако Винсент Григорьевич не испугался этого и не согласился с таким развитием событий. Он сосредоточился, и Валера снова напружинился, наполняясь теплотой и энергией.