Забытое племя - [43]

— Мне подобный факт неизвестен, — тихо отозвался Бэм-старшпй. — И о программах мы узнали потом от самого Бергмана.

— Да, он старался обезопасить себя со всех сторон. Но если о программе «Ноль» он говорил правду, то программой «Пуск» вот уже четверть века морочит голову инженерам, что это программа их эвакуации на поверхность, и инженеры верят, потому что без надежды жить нельзя. Но я-то знал, что за ней стоит. Я сам пошел к Бергману на поклон и попросился на работу. Унизился. Он простил мне строптивость, потому что знал: никто лучше меня не организует инженерное обслуживание промышленного пояса — моего детища. А я унизился, чтобы не позволить Бергману совершить свое последнее преступление против людей. Я затаился так глубоко, был таким тихим и покорным, что Крайт, наверное, думает: нет в Городе инженера безобиднее Глюка. Но что может сделать одиночка, будучи на глазах у агентов? Ничего. Так, кое-что удалось нащупать, и все. Будь у меня хоть какая-то свобода действий. Я прожил эти годы, как сумасшедший мечтатель, одержимый неосуществимой целью. Потому я и раскрылся Канапу сразу, что устал бороться в одиночку… Простите мне длинное отступление, господа, но вы должны знать, что такое Глюк. И я хочу спросить у вас… — Глюк встал и уперся ладонями в стол. — Хочу спросить у вас, господа. Очень скоро перед нами наверняка встанет дилемма: либо победа наша, и Бергман запустит программу «Ноль», если мы своевременно не нейтрализуем его, либо поражение и, спасая себя, мы отступим, а Бергман осуществит программу «Пуск». Говорю «мы» потому, что без нас вестники не вынудят его принимать решение по нулевому варианту. Так что вы изберете, возникни такая ситуация? — Глюк выпрямился, заложил руки за спину. Взгляд его был устремлен на хозяина кабинета.

— Спроси вы меня раньше, — медленно заговорил Бэм-старший, — когда я еще помнил о своих миллиардах и о власти, которую они давали, я выбрал бы программу «Пуск». Мне так хотелось отомстить и хоть что-то вернуть из потерянного. Но сейчас, — Бэм-старший посмотрел на сына, — когда я понял, что нет на земле ничего дороже жизни, я выбираю программу «Ноль».

— Но она несет нам смерть, — заметил Глюк.

— Да, смерть, — подтвердил Бэм-старший и снова посмотрел на сына, — но нас так мало по сравнению с теми, на кого нацелена программа «Пуск». Вы думаете, почему я изменил Магистрату, а вернее, самому себе? — поправился Бэм-старший. — Совсем не в расчете на прощение, отпущение грехов. Я достаточно совершил преступлений перед людьми, чтобы рассчитывать на их снисхождение. Я выбираю программу «Ноль», потому что не хо-чу, — по слогам произнес последнее слово Бэм-старший, — быть пособником еще одного, самого тяжкого из всех известных мне преступлений против людей. Я потому изменил самому себе, чтобы вырвать у Бергмана страшное жало, направленное против планеты.

— Вот! — вскинул руки Глюк. — Вы сказали самое главное: вырвать у Бергмана страшное жало, направленное против планеты! Другой цели у нас и быть не может.

— Он, как скорпион, может убить не только нас, но и себя, — сквозь зубы с ненавистью сказал Канап. — Конечно, я тоже не соглашусь с программой «Пуск», как и Бэм. Надо было оказаться заживо погребенным здесь, чтобы понять всю бессмысленность, весь ужас пути, по которому мы шли вслед за Бергманом и ему подобными. Если бы не Бэм и его оптимизм…

Канап мог бы сейчас высказать то, о чем они часто говорили с Бэмом, что жило в них тяжким ощущением своей нравственной неполноценности по сравнению с самым простым инженером, самым забитым биором. Они руководили своими поясами, заседали в Магистрате, принимали какие-то решения, заботились о своих семьях, одним словом, жили, но за все годы здесь ни разу не познали чувства удовлетворенности собой, настоящей радости. Сперва угнетали поражение, утрата состояний, власти и полное бессилие изменить что-либо. Но, с другой стороны, подогревало чувство ненависти к победителям, теплилась надежда, что они возьмут реванш, отомстят своим врагам. Однако со временем осталось только бесконечно горькое ощущение полной безысходности и невозвратимой утраты.

О многом мог сказать Канап, но сдержался. Стоило ли ворошить прошлое, которое доживало свои, быть может, последние часы.

* * *

Том изнемогал от усталости и грохота, который стоял в штольне шлюзового тоннеля. Сегодня работало сразу две смены проходчиков. Их подняли задолго до рассвета и вот с тех пор не дали отдохнуть ни минуты. Даже брикеты свои они жевали, не прекращая проходки.

Пространство, примыкавшее к глухой стене тоннеля, было залито таким ярким светом, что он резал глаза. Том, как и другие проходчики, висел в люльке на высоте и долбил, долбил твердый, как железо, гранит. Вот он на секунду оторвался от работы, смахнул застилавший глаза пот. Мелкая пыль, летевшая из-под перфораторов, смешивалась с потом, и к концу смены на лицах проходчиков образовывалась твердая корка, ее ни в коем случае нельзя было отдирать, а только смывать теплой водой в душевой.

Единственное, на что не могли жаловаться биоры, так это на гигиену на работе и в быту. О их чистоте Магистрат заботился так же старательно, как и о надзоре. Боялся, как бы среди грязных биоров не вспыхнула какая-нибудь эпидемия.