Забытая слава - [57]
— Быть по-вашему, Иван Иванович, — так же громко сказал Ломоносов. — Буде господин Сумароков человек знающий, искусный — пускай делает пользу отечеству. Я по моему малому таланту также готов стараться.
— Вот и хорошо, Михайло Васильевич, — с облегчением сказал Шувалов. — А нужды ваши по Академии и по университету я рассмотрю особо и, что от меня зависит, исполню.
Вечером Шувалову доложили о приходе директора театра и подали письмо. Он приказал просить Сумарокова и разорвал конверт, увидев знакомый почерк Ломоносова.
Оставив светские любезности, Ломоносов начинал прямым и резким признанием:
«Никто в жизни меня больше не изобидел, как ваше превосходительство».
«Странно! — подумал Шувалов. — Уж теперь и я обидчиком оказываюсь. Вот благодарность за мое расположение!»
Рассерженный тоном письма, Шувалов собрался бросить его на стол, но заметил, что несколькими строками ниже мелькнула фамилия Сумарокова. Обладатель ее в то же время вошел в комнату.
— Я посылал за вами, Александр Петрович, — сказал Шувалов, — и сообщу причину, лишь дочитаю письмо.
Ломоносов объяснил, что мириться с Сумароковым — напрасное дело, и аттестовал его как озлобленного самохвала.
«Не хотя вас оскорбить отказом при многих кавалерах, — писал он, — показал я вам послушание, только вас уверяю, что в последний раз».
— Ну, в последний или нет, загадывать рано, — проворчал Шувалов, пробегая вторую половину письма:
«Ваше превосходительство, имея ныне случай служить отечеству вспомоществованием в науках, можете лучше дела производить, нежели меня мирить с Сумароковым. Зла ему не желаю. Мстить за обиды и не думаю. И только у господа прошу, чтобы мне с ним не знаться… Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого господа бога, который дал мне смысл, пока разве отнимет… Ежели вам любезно распространение наук в России, ежели мое усердие к вам не исчезло от памяти, постарайтесь о скором исполнении моих справедливых для пользы отечества прошений, а о примирении меня с Сумароковым, как о мелочном деле, позабудьте».
— Александр Петрович, — сказал Шувалов, складывая письмо, — помнится, последний раз круто вы с Михайлов Васильевичем поговорили. Меня огорчает ваша неуступчивость.
— Слабость вашего сиятельства к господину Ломоносову известна, — сухо ответил Сумароков. — Но и я в поле не обсевок, и мне уступать нечего. Не за себя — за русское стопосложение, сиречь за науку поэзии, бьюсь и до конца моих дней биться буду.
— Я прошу вас помириться с Ломоносовым.
Сумароков покачал головой.
— Мы с господином Ломоносовым и ссоримся и миримся, как сами рассудим, пусть это вас не тревожит, Иван Иванович. У меня к вам дело есть поважнее: спасите от Сиверса. Наконец он ясно сказал, чего от меня добивается, — чтобы я писал пьесы, а директором над российским театром не был. А я из директоров в театральные поэты не пойду, хотя бы мне это жизни стоило. Пустите в отставку.
— Вы все с тем же припевом, Александр Петрович. Не надоело вам? Подождите, решим.
— Избавьте от Сиверса, сделайте мне отставку, — повторил упрямо Сумароков. — Я только не желаю штатского чина. Ибо весь мой век носил я мундир и сапоги, так башмаки носить не скоро выучусь.
— А вы знаете, что Ломоносов сказал, когда его пригрозили отставить от Академии? — спросил Шувалов. Забыв о роли миротворца и объединителя, он не удержался от искушения поддразнить Сумарокова.
— Не слыхивал о том.
— Михайло Васильевич, наш первый поэт и ученый, ответил так: «Меня отставить от Академии наук невозможно. Разве Академию от меня отставите». Каково?! Что ж вы так про свой театр не говорите?
— Повторять за Ломоносовым не стану, — обиженно возразил Сумароков, — но и я скажу, что уставил театр, своими сочинениями России бесчестья не сделал и еще сочинять многое буду, кроме драм. Все потомство узнает, как со мной поступлено было. Это худое ободрение впредь тем, кто захочет служить музам. Но что делать — болен, беден, красно говорить не умею. Отставляйте меня от театра, Иван Иванович.
Как ни торопил Сумароков, дело решалось не спешно. Лишь в июне 1761 года Шувалов сообщил в придворную контору, что императрица изволила указать: господина бригадира Сумарокова от дирекции над российским театром уволить. Жить ему — где пожелает. А за труды его в словесных науках и за установление театра производить ему прежнее жалованье, чтобы он, имея свободу от должностей, старался усугубить свое прилежание в сочинительстве книг, которые сколь ему чести, столь и всем любящим чтение удовольствие приносить будут.
Сумароков горько вздохнул, узнав о высочайшей милости. Уходил он, Сиверс оставался…
Прощай, российский театр!..
Глава IX
Бригадир и недоросль
Нам правда отдает победу;
Но враг такого после вреду
Еще дерзает против нас.
М. Ломоносов
Конца войне с Пруссией не было видно.
После ареста фельдмаршала Апраксина главнокомандующим русской армией был назначен генерал Фермор. Он занял Кенигсберг, дал пруссакам сражение при деревне Цорндорф и начал осаду крепости Кюстрин.
Союзники австрийцы помогали плохо, петербургская конференция министров — как бы верховный тайный совет при императрице — контролировала приказы Фермора, не хватало продовольствия, фуража, обоз в тридцать тысяч подвод задерживал движение армии, лошади падали от бескормицы.
