Забытая слава - [51]

Сначала Сиверс служил без жалованья, но не унывал, надеялся на лучшее, и оно себя ждать не заставило. Когда Елизавета Петровна стала императрицей, Сиверс был назначен камер-юнкером к великому князю Петру Федоровичу и затем отправлен в Берлин собирать сведения о принцессе Софии-Фредерике, которую присмотрели в невесты наследнику российского престола. Он получил титулы барона, графа Римской империи и занял должность гофмаршала двора с чином генерал-лейтенанта.

Сиверс наблюдал за русским театром, придирался к пьесам, ворчал на убытки, но, кроме начальственных замечаний, никакой помощи от него Сумароков не видел и однажды, выведенный из терпения, крупно поговорил с графом.

Гофмаршал пожелал узнать, какую пьесу русский театр сыграет во дворце.

— Я вам скажу, — ответил Сумароков, — что в четверг никакого представления не будет.

— Почему же?

— Должны были играть мою трагедию «Синав и Трувор», но денег нет, чтобы изготовить костюмы. Другой же пьесы, уча эту трагедию, не подготовили, да и для нее костюмы все равно сшить не на что.

Сиверс поморщился:

— Деньги, все деньги… Вы копите, наверное, театральные суммы и жалуетесь, что вас обделяют. На расходы скупитесь — в зале для публики горят сальные свечи! Им в кабаке место, а не в благородном собрании.

— А на какие шиши я вам буду воск покупать? — шепотом, со злобой спросил Сумароков. — Воск — он знаете нынче почем ходит? То-то! И я не знал никогда, а теперь за ценами слежу. Что воск, — я седьмой месяц жалованья не получаю, на что жить, спрашивается? Занимать? А у кого? Я и так всем, кому возможно, обязан.

— Что вы такое говорите? — удивился Сиверс. — Ведь жалованье вам из театральных денег идет. Для чего ж вы его не берете?

— А для того я не беру, — быстро сказал Сумароков, — что актерам платить надобно и все необходимое по театру исправить. Да хоть бы не мешали мне, и то я рад, а тут, изволите видеть, как хорошее затею — тому препятствия. Комедианты — такие ж люди, господин гофмаршал, и, как прочие, болезням подвержены, а докторов и лекарств не имеют. Я сговорился с армейским лекарем и жалованье выкроил ему, принялся он лечить, а его, как нарочно, командировали на корабли, в море. Что учинил — не доискаться, а лекаря нет. Я и сам болен грудью, зрение теряю…

— Что ж волноваться-то? Вы директор театра, но не более того. Есть начальники постарше. — Сиверс приосанился. — Доложите им, о чем следует, а сами продолжайте командовать своими подчиненными.

— Да где они, подчиненные-то? — выкрикнул Сумароков. — Все на мне на одном. А сколько забот!

Загибая пальцы, он принялся отсчитывать:

— Перед спектаклем нанимать музыкантов, — придворная контора в них отказывает; покупать сало и воск для освещения; разливать по плошкам; делать публикацию о пьесе, всех уведомить; посылать за статистами; вызывать машиниста; подготовить залу; вызвать караул; смотреть за порядком, когда начнется съезд публики…

Пальцы обеих рук сжались в кулаки. Сумароков посмотрел на ноги.

— Хватает суеты, не правда ли? А у меня в команде два копииста, один из них мальчишка еще, у них своей работы по письменной части выше головы. Стало быть, директор сам везде поспевать должен.

Сиверс встал с кресла, прошел по комнате и остановился перед Сумароковым.

— Деньги у вас есть, — сказал он, — только вы сумейте их взять. Собирайте плату со зрителей, когда во дворце играть будете, безденежно никого не пускайте. Сбор разрешаю обратить в пользу театра. Каково?

Сумароков, негодуя, вскочил:

— Увольте, ваше сиятельство, искусством торговать не стану! С чином моим сборщиком быть не гораздо сходно. Сборы мне так противны и несродственны, что я сам себя постыжусь. Я не антрепренер. Я дворянин и офицер, да и стихотворец сверх того!

Он повернулся и вышел.

— Экая горячка! — сказал вдогонку Сиверс. — Кричишь напрасно, господин директор. Подпишу приказ — и пойдешь с кружкой по зале, ничего с тобой не случится.

3

— Нет, чем так страдать, лучше разрушить этот театр, а меня отпустить куда-нибудь на воеводство или заседать в коллегию. Я грабить род человеческий научиться легко могу, а профессоров этой науки довольно. Право, лучше подьячим быть, нежели стихотворцем!

Сумароков излагал эти взгляды Ивану Шувалову в разговорах и письменно, однако знал, что ни в какую коллегию он не пойдет и долгу поэта не изменит.

Роль театрального директора требовала гибкости. Сумароков ею не обладал, но кое-какие уступки вкусу публики делал и он.

— Трагедии ваши, Александр Петрович, — поучал Сиверс, — слов нет, высоки и значительны, да мрачны чрезмерно. Сегодня горести Трувора, завтра страдания Семиры, — на чем же отдохнуть взору, чем развлечься? Надо пополнять репертуар. Не изволите ли сочинить что-нибудь этакое?! — он щелкнул пальцами и подмигнул.

Сумароков и сам знал, что театру нужны новые пьесы. Были планы, идей, наброски — не хватало времени. Сутолока ежедневных забот обволакивала его талант. Расходившиеся нервы заставляли всюду искать врагов и завистников.

«Ломоносову — деревни, дом, фабрику, доходы, — думал Сумароков, — а мне и жалованье через пень-колоду, кругом в долгах. Сорок два года стукнуло, я в службе двадцать восемь лет, мои труды в словесных науках ничьих не меньше. Почему бы я не мог быть членом Академии наук, подобно Ломоносову или господину Тауберту и Штелину? Из них двое немцев, а я природный русский. Ученое собрание в Лейпциге избрало меня членом. Видно, русскому стихотворцу пристойнее быть избранным в немецкой земле, а в России немцам первые кресла… Да полно, кто ж этому поверит?!»