Забытая сказка - [45]

Больная забылась, я тихо высвободила руку, мне захотелось согреть молодое сердечко, приласкать, утешить Олю. Вернулся Дима, привез лекарство и массу пакетов и кульков.

— Это Вам, Олечка, чтобы в лавочку не ходить, — затем оставил ей номер своего телефона. — Позвоните из ближайшего места и, если к телефону подойдет Савельич, можете ему сказать все, как мне.

Обещал завтра быть. Мы уехали.

Еще так недавно, только вчера, сидели за разными столами, далеко друг от друга, были таинственны, неведомы, корректны, официальны. А сегодня, сейчас, в коляске, сидели рядом, наши одежды касались. От такой близости, неожиданности, мы были оба одинаково взволнованы. Ни один из нас не думал, не предполагал ничего подобного.

— В Лосиноостровскую, — сказал Дима кучеру. «Почему в Лосиноостровскую? — подумала я, — А разве не все равно?» Если бы он спросил: «Хотите прокатиться?» Ясно, не по Москве же кататься, а так же ясно, что хочу кататься, хочу воздуха, движения.

У нас как-то сразу установился молчаливый разговор. Один молча спросит, другой молча ответит, глазами разговаривали, понимали. Обыкновенно так бывает только между близкими, долго живущими друг с другом. Мелькали последние домики, пустыри, огороды, садоводства подмосковные, и пара серых крупной рысцой несла нас по шоссе.

* * *

— А Вы знаете, я не завтракал. Утром на ходу выпил стакан кофе, надо было поймать доктора, — сказал Дима.

— Если бы я там, — мне не хотелось даже произносить слово «кафе», — осталась завтракать, мы с Олей приехали бы на полчаса позднее, и я бы Вас не застала.

Дима как-то умолк, задумался и не сразу ответил.

— Да, да, все удивительно, не нами придумано.

Я думала точно так же. Мы подъезжали к Лосиноостровской. За эти не более сорока минут пути мы внимательно изучали друг друга. От Димы веяло таким благородством, что мне и в голову не приходило ничего предосудительного, даже когда он сказал кучеру: «К Пелагее Ивановне». И на мой молчаливый вопрос пояснил:

— Сейчас нас на славу накормят.

Мы подъехали к небольшому домику, утонувшему в зелени осенних тонов, и в полном цвету осенних астр! Такая же осень, так же конец сентября, как в 1906 году. Горько, больно сжалось мое сердце: «Нет, нет, сегодня солнышко и на небе ни тучки, никаких предубеждений, предчувствие, это просто случайность».

— Пришли сюда двуколку, часа через полтора, — сказал Дима кучеру.

От его голоса тепло и счастье, ранее неведомое, охватило меня.

— Хотите, посмотрите этот деревенский садик, а я сейчас, — и он исчез в домике.

«Далеко завела тебя свобода, Царевна Заморская, как это ты себя ведешь? — думала я. — Замужней и то зазорно будет». Чего же больше? Гусар, в кафе началось. Кто, что? Аристократическая фамилия его может только сказать о его благородном происхождении. И, в довершение всего, к какой-то Пелагее Ивановне приехали. Не синие же глаза и не исключительная внешность влекли, притягивали. В чем же его сила? Не сразу поняла я, разобралась. Сила его — богатство духовное, чистота сердца. Глаза его необыкновенные и голос поражали и выражали все это.

Много было на моем пути мужчин красивых, талантливых, симпатичных и с той «мужской красотой» (из моей книжечки). Но со всеми ими далее приятельства, товарищества не подвигалось. Никто из них не увлек меня, не увел с собой, молчало сердце. Знала я, что некоторые из них были уверены, что причиной тому моя тайная любовь, даже связь. Грешница, любила я этот туман наводить, поддерживать, молчаливо подчеркивать. Думай, что хочешь, кто меня хорошо знал, конечно, не верил. И если бы я даже поклялась всеми московскими церквами, что мои губы не только не знали поцелуя, но и не ищут его. Ну уж этому никто бы не поверил.

На веранде появилась полная седая женщина, в белоснежном переднике. Она несла скатерть, кувшин молока, за ней Дима нес огромный поднос, и чего-чего только там не было, и все такое вкусное, аппетитное.

— Кто голоден, тот должен работать, пожалуйте помогать, — в голосе Димы звенела, пенилась радость.

Его настроение передалось мне.

— Милости прошу, — сказала Пелагея Ивановна тихим, спокойным голосом и по-русски, по-крестьянски поклонилась мне.

Я помогли ей постелить скатерть, и мы трое живо все выставили на столе.

— А кофе прикажете после? — спросила Пелагея Ивановна, обращаясь к нам обоим.

Дима глазами спросил меня.

— Да, пожалуйста, — ответила я.

— Прошу, — он стоял за моим стулом, точь-в-точь с манерой моего отца в отношении моей матери, и усадил меня за стол.

Меня это страшно взволновало. Сев напротив, он протянул мне блюдо с пирожками, причем глаза его задорно искрились.

— Милостивая Государыня, надеюсь, против Вас сидит не гусар, и вы не будете давиться пирожками?

Я чувствовала, что покраснела, как тогда, но на этот раз мне было очень весело.

— Воображаю, как была я хороша с открытым ртом, готовая проглотить целый пирог.

— О, Вы были очаровательны, на Вашем лице, в глазах было написано: «с мужчинами, а наипаче с гусарами, ни в кафе, ни на улице не знакомлюсь».

Дима все больше и больше поражал меня, иногда он буквально читал мои мысли, угадывал мои желания. Чувство какого-то покоя и уверенности, что он не сделает ничего обидного и даже малейшего неудовольствия не причинит мне, охватило меня. Это был первый мужчина, который совсем не целовал мне рук, при случае или без случая, не искал возможности прикоснуться ко мне, хотя бы краем своей одежды, не смотрел на меня собачьими глазами преданности, не высказывал никакого восхищения и не рассматривал меня глазами знатока лошадей и женщин. Еще, как может быть, Вы уже заметили, он говорил кучеру: «в Лосиноостровскую», «к Пелагее Ивановне», «пришли двуколку», не спрашивая меня, хочу или не хочу. У него все это выходило в виде предложения, то есть, вот, что он может предложить мне сейчас, в данную минуту. Не помню, что именно мне не подошло.