Забытая погремушка - [28]

– А-а… просто так, – говорю я глупо.

И он наставительно так произносит, трогая меня за локоть по-свойски:

– Просто так, мой милый, ничего в жизни не бывает.

Тут-то я и протрезвел. Весь мой алкоголь в крови расщепился, комната стала устойчивой, предметы – четкими. И понял я, что мне хана.

Денег – ни копейки. Где я – не представляю. Время – два ночи. Выпито не столько много, сколько неграмотно: косой. И два явных педа в квартире. Словно пелена с глаз спала: вот их ласковые взгляды, и хлебосольство, и зазывания. Увяз коготок, береги, птичка, попку. О господи!… Да нет: до фига выпито и намешано!

Тут-то я хорошо понял несчастных девочек: неназойливо познакомились, дружески без значения угостили, заговорили, заинтересовали, закомплиментили, незаметно споили и привезли в запертую хату черт знает куда, и бежать некуда, и драть будут однозначно. И отговариваться нечем, и не девственница я, и месячных нет, и совершеннолетний давно, и не замужем, и сам пил-ел, и сам сюда ехал. Так чего теперь?!

Когда-то все пацаны играли в «ножички». А позже в гарнизоне майор, инструктор по рукопашному бою, учил нас, пацанов, от скуки, некоторым примочкам с ножами. А ножи здесь у Юры что надо: набор над столиком.

Взял я как бы в задумчивости нож поухватистей, повертел в пальцах лезвием туда-сюда, повыпендривался пассами как бы со злобной угрозой.

– Ничо перышко, – говорю и улыбаюсь, и заточку пробую. – Сам точил?

Посмотрел он на меня внимательно, забрал нож и повесил на место.

А я спрашиваю:

– Что это ты ко мне спиной боишься повернуться?

И понимаю ход его мысли: а ведь привез ночью неизвестно кого, вот замочит его с другом, грабанет хату – и хрен кого найдут. Ему-то меня мочить ни к чему, он-то меня просто использовать хочет. И стало мне легче.

Но чувствую – в тепле хватит меня минут на двадцать, от силы тридцать. А потом сломаюсь – все, поздно, перепил. Иду в туалет пугать ихтиандра – фиг: голодный организм все уже усвоил и отдавать не собирается.

И понимаю по Юриному взгляду, что он тоже все понимает, и срок моей дееспособности ему понятен. Опыт. Буфетчик.

Ну, думаю, теперь главное – чтоб дальше не споили. И – споили.

Меня спасла бедность. Все мое имущество было на мне. В имущество входили японские нейлоновые плавки. Такие недавно в моде были нейлоновые тесные цветные трусы со шнуровкой вместо резинки. Спереди шнуровка, как на корсете.

Последним сознательным усилием я пошел в ванную, затянул шнуровку намертво и завязал всеми мыслимыми узлами. И намочил узлы водой. Все. Пояс верности.

Когда вращение стен стало достигать скорости волчка, я садистки забрался с ботинками на хозяйскую двуспальную кровать, покрытую белым девичьим пикейным покрывалом, потоптался на этом покрывале, как собака, которая крутится перед тем, как улечься, и упал мордой книзу. Мордой книзу – это обязательное последнее действие. Чтоб если что – был свободный выход угощению, нам позорно захлебнувшиеся не нужны.

Дальше – блицы. Харч бьет вбок подушки на паркет, как из рога изобилия, а злой буфетчик ловит струю в хрустальную вазу, а я специально целюсь мимо вазы.

И блицы: темнота, тишина, я в одних плавках, и неженская рука пытается их снимать, и я говорю трезво:

– Убью на хрен! -

И рука убирается, и шепот успокаивает:

– Все-все-все, спим…

И все по новой. И так до утра.

Ниппон банзай! Плавки меня спасли. Хрен гомосекам, а не мою невинность! Боже, какая мерзость…

Похмелья не было. Мой адреналин выжег весь алкоголь.

Юра построил яичницу и налил водки.

А вот Боря-врач смотрел сытым котом. А Боря-курсант был оживлен и хихикал чаще обычного. Они ночевали на полу, на тюфячке под дубленками. Память подала звуковые искры: вздох, хрюк, чмок, ойк. Хрен их знает.

Я его с вечера предупредил, когда усек:

– Боб, они голубые, без вариантов!

– Я тоже понял, – говорит он. – Ложимся с тобой вдвоем на полу.

– Спина к спине, лицом наружу.

– Полезут – хватай за яйца и отрывай на хрен.

– Или болт отламывать!

– А давай их самих споим на хрен!

– Хорошая идея. И трахнем! Ха-ха-ха!

А дальше – покоился милый прах до радостного утра, петухи-петухи, не тревожьте солдат. Нам бы день простоять да ночь продержаться.

– Ваше здоровье, – пожелал я сочувственно за завтраком. – Мы не в курсе были, понимаете.

– Ничего, – любезно извинил Юра.

В ванной я срезал свои узлы и остатками шнурка связал плавки за две дырочки.

– Где ты обзавелся таким, э, нетипичным бельем? – осведомился Юра в комнате, втирая в лицо кремы из всех баночек по очереди.

– В магазине, – пожал я плечами.

– Сознаюсь тебе – если бы этот магазин взорвали, я был бы не в претензии, – сказал Юра.

– Это японские, – сказал я.

– Ну конечно, – кивнул Юра. – Самураи разрезают их вместе с животом. Твое счастье, что я не японец.

– А твое – что я не армянин.

– Отчего же? – поднял он выщипанные бровки. – Это было бы мило.

А Боря-врач рассказал душераздирающую драму, как Юра, отдыхая на юге, полюбил мальчика. А мальчик был из Сибири. Юра дал взятку в техникуме общественного питания, и мальчик стал студентом в Ленинграде. Потом Юра купил ему прописку. Потом – комнату. Рубашки и костюмы. Мальчик надел лучший костюм, лучшую рубашку, привел в комнату девочку из своего же техникума и женился на ней. Но женился, сука, не раньше, чем Юра сделал ему белый билет, чтоб не попасть в армию. Узнав о свадьбе, Юра долго лечился от запоя и депрессии.