Забыть Палермо - [23]

Наверно, Бэбс уже раздумывала над тем, как надо теперь со мной обращаться. Она с тревогой смотрела на меня. Может, крикнуть ей в лицо, что меня все это злит? Но я сдержалась и спокойным голосом повторила:

— О лицемерии ты говоришь зря. Оно тут ни при чем. Самый зловредный сицилийский чародей, пагубная власть которого длилась почти полвека и была очень жестокой, даже он не знал, что у него дурной глаз. Он настолько не подозревал этого, что однажды сам себя заколдовал, глядя в зеркало, и был убит на месте. Я не знаю подробно, как это все было. Но зеркало вдруг отделилось от стены и будто бы расшибло ему череп или же превратило его взгляд в пылающий луч, и колдун сгорел…

— Боже мой!

Бэбс порывистым жестом заслонила глаза рукой. В этот момент я почувствовала, что больше не могу говорить на эту тему. Этим невольным жестом она сама отреклась от своего привычного облика: перестала походить на самую сильную женщину из мира прессы. Не знаю, ощутила ли Бэбс перемену, происшедшую в ней, но я-то видела все это своими глазами. Достаточно было и того, что она выслушала совсем ненужную ей, практически непригодную историю. Мы беседовали… И на этот раз не для того, чтобы обменяться мнениями о заголовках, о темах — «гвоздях номера», о полезном действии материалов и их влиянии на читателя.

Бэбс отказалась от мысли заставить меня разделять свойственные ей вожделенные мечты о богатстве. Ведь ей, журналистке, не имеющей особых средств, приходилось вечно описывать мир богатых людей. Она уже не говорила со мной о том пресловутом доме, который когда-нибудь станет ее собственным и будет похож на те цитадели благосостояния, которые ей приходилось так часто посещать, фотографировать, описывать, рекламировать; не говорила о портретах предков, развешанных в шахматном порядке, о картинах Пикассо «нестерпимой красоты» — о стольких полотнах Пикассо «голубого периода», которые хозяева заботливо сочетали с шелковой обивкой кресел; о том, как на творчестве художников отражались душевная неуравновешенность и отчаянная нужда: «Отрезать себе ухо!.. Вы, конечно, слышали?» И вот она об этом забыла, пренебрегла этими сумрачными гениями, которые вели беспутную жизнь, отравляли себе печень абсентом и не думали о том, что все эти поступки когда-нибудь будут высоко оценены в Нью-Йорке… Как эффектно выглядят картины этих пропащих людей на стенах гостиной… Бэбс уже не повторяла этого.

О нет, беседа со мной ей не казалась скучной. Она хорошо осознавала свои слабые стороны. Конечно, она слишком занята своим ремеслом. Когда без конца приходится повторять одно и то же, это, наверно, скучно? Ну конечно… Конечно. Она прекрасно понимает это, но винить ее нельзя. Пусть молчит или слушает меня, как это сейчас было. Она просит меня вспомнить еще что-нибудь из этих нелепых россказней…

— Так нельзя, Бэбс. Мы говорим с тобой о способах защиты, об очень старинных мерах защиты, а ты зовешь все это чушью, дикими бреднями. Мы никогда не поймем друг друга.

Я продолжаю разглагольствовать, как прежде, и слышу ее ответ.

— Я знаю, Жанна, — говорит она в тоне полного смирения, как будто хочет даже извиниться. — Но мне нужно объяснение. Попробуй, прошу тебя.

— Зачем? Что тебя пугает — само выражение «дурной глаз»? Оно тебе неясно, поэтому ты против? А не лучше ли попытаться понять, чем так удивляться и призывать на помощь воззрения тетушки Рози? Конечно, это не для тебя. Понятия «дурной глаз» в твоем обиходе нет. Стало быть, можно, пожимая плечами, утверждать, что и вообще этого не бывает. К тому же подобные вещи тебя шокируют. Это заметно по твоей недовольной мине. Неужели ты не понимаешь, Бэбс, что речь идет только о символе? Это образное выражение, и означает оно угрозу, могущую помешать тем редким мгновениям, когда человек бывает счастлив. Знаешь ли ты, Бэбс, что такое счастье? Речь идет не о тех пошлых пантомимах, когда, приняв теплую ванну, бегут в постель, чтоб насытить короткое желание любви. Нет, Бэбс, дурной глаз этакому счастью не грозит. Он страшен тем, кто ищет большой, безрассудной любви. Неисправимые мечтатели — вот за кем гонится он.

— А как выглядят эти мечтатели?

— Ну хотя бы как строитель виллы, о котором мы с тобой говорили. Видишь ли, этот человек был одержим мечтой. Не знаю, какой именно, но я думаю, что это было для него главным. Мечта, которой он посвятил весь свой досуг, всю свою фантазию и даже больше, чем это… Мечта, которой он придал законченную овальную форму своего сада.

— Бывает мечта, воплощенная и в образе сада, Жанна?

— Да, я это видела. Так же как и в образе дома. Эти дома как пристанище, обращенные в… Не знаю, как ясней сказать… в ночь удивительной красоты с ее едва ощутимыми глухими звуками, хрустом сухих ветвей, беспокойным полетом ночных бабочек вокруг лампы, которую забыли погасить, неясно откуда возникшим шумом, который бы в иных условиях привлек внимание или насторожил — кто там?.. Может, забыли погасить лампу? Но разве кто думает обо всем этом, когда полон счастья? Ничто не удручает, никто не отвлекает, все принадлежит ночи… Посев ночных звезд кажется вечным ребусом, вдали слышится песнь рыбака, который, как только взойдет луна, забросит свои сети в море, а на море чудо и на него никак не наглядишься — дрожащая, танцующая дорожка от фонаря на маяке… Поймешь ли, Бэбс, как легко может все это вдруг утратить свое очарование и стать банальностью, скукой, равнодушием? Хватило бы пустяка, какого-нибудь жеста или взгляда, в котором читалась бы усталость… И вдруг щелчок, внезапный поворот в сторону, еще не опомнились, а наше счастье обернулось бедой. Вот это и называется «сглазить»… Надо же уберечься от этого, не правда ли?