Заботы света - [7]

В костре еще тлели живые угольки, они подхватили, зажгли сухие ветки, подброшенные женщиной.

Когда закипела вода, женщина отлила в жестянку и подала ее старику.

— Вот попьет он зеленого чаю и будет спать, — говорил старик. — А когда проснется, дашь ему вот… — И протянул женщине комочек курта, сухого просоленного творога. — Иншалла, — сказал он, проведя ладонью по головке малыша, зарастающей редкими темными волосиками. — Надо обрить ему голову. И когда придете в город, сделайте мальчику обрезание.

Хозяин уже суетился вокруг повозки, подтягивал веревки, которыми был обвязан сундук. Затем побросал в телегу чайник, казан, треножник и взял в руку кнут.

— Ну! — крикнул он высоким голосом. — Нечего прохлаждаться. Так мы не доедем до места.

— Куда же вы едете? — спросил дервиш.

— А, колдун, — странно улыбаясь, вроде только сейчас заметив старика, удивился мужичонка. — У-у, колдун, вылечил моего Мидхата, у-у какой колдун! — точно укорял он старика, но, видно, был очень доволен и, может быть, смущался, что не может ничем его отблагодарить. — Ну! — крикнул опять и крепко щелкнул кнутом.

Женщина взяла на руки спящего мальчика и первой пошла по траве к проселку. За нею тронулась лошадь, рядом с повозкой — хозяин, а за повозкой, держась за руки, посеменили девочки. Женщина, когда они выехали на дорогу, ступила в сторону, пропуская повозку, и пошла затем со своими девочками.

Шли долго. Солнце, не убывая в свете, теряло высоту и ярко палило навстречу неизбежной ночи. И за все эти долгие часы они не встретили на дороге ни одной живой души и сами, казалось, были тенями или призраками людей, которые прошли когда-то этой нескончаемо-вечной, выжженной дотла равниной.

Мальчик спал на руках у матери, девочки по-прежнему двигались размеренно-унылым шагом, все молча, молча, — может быть, они были немые…

Наконец стала лошадь, и хозяин защелкал кнутом о землю, взметывая пыль, ругаясь.

— Лошадь устала, — сказала женщина.

— Кто устал, кто устал? — закричал мужичонка. — Что ты городишь!

— Лошадь устала, — повторила женщина, — дай ей передохнуть.

Мальчик проснулся и тихонько заныл, прося поесть, и мать сунула ему в руку комочек курта, как и велел старик. Мальчик зачмокал губами, женщина положила его на траву и сама отошла за кусты.

Мужичонка стоял возле лошади, не спеша распрягать, но гладя ей морду, словно винясь за недавнюю свою суровость.

— Простите, дядя Мамадыш, — сказал Габдулла, — судя по вашему имени… ведь Мамадыш это название деревни. Так, стало быть, вы оттуда?

Тот не ответил.

— Верно, — подтвердила его жена, выходя из-за кустов. — Наша деревня называется Мамадыш. А его зовут Фатых.

— Что ты врешь, что ты врешь! — закричал Фатых-Мамадыш. — Моего предка звали Мамадыш, и меня зовут Мамадыш. А деревни нет… все убиты, все вымерли, всех поглотила земля! Оттого и земля наша — одни суглинки, от костей человеческих. Давно, ох давно, — произнес он с таким усилием, будто на него давила в эту минуту вся давность, срока, вся печаль мертвецов. — Ох, давно всевышний бог, рассердившись на булгар, предал их Кутлуг-Тимуру, как не раз предавал жестоким царям. В три дня город Булгар обратил в ничто Кутлуг-Тимур и приказал разогнать уцелевший народ, наказав, чтобы они здесь не обитали. Старик Джанбакты, составив со своим поколением деревню, населил деревню Джанбакты. Старик Тетюш с поколением своим очутился у оврага Булги, и стало селение Тетюш. Старик Мамадыш остановился на реке Нукрат, стала деревня Мамадыш… Некоторые переселились на восточную сторону Урала, иные ушли к морям, разбрелись по всем странам мира. После смерти старика Мамадыша никому не давали его имени, потому что так называлась — в его честь — наша деревня… А теперь деревни нет, нет, говорю вам! Я — Мамадыш, хотите вы того или нет! Поди-ка найди меня… где я, Мамадыш? Найди меня и убей, а кости снеси туда, где земля превратилась в мел.

— Папа, папа, — звал мальчик, — папа, ты обещал подстрелить утку. Ты обещал мне мясо утки…

— А, сынок, — сказал Мамадыш домашним, обычным голосом, — все в свой черед. И утку подстрелим, и суп сварим, и опять пойдем, пойдем потихоньку. — Говоря так, он распрягал лошадку, складывал сбрую на передке повозки, потом лошадку отвел к дереву и привязал. — Поостынь малость, умаялся. Терпи, старый, бог наш велел нам терпеть.

Уложив детей спать, женщина подсела к костру. Мамадыш полулежал расслабленно, курил самокрутку и разговаривал как будто с самим собой:

— Слабая, глупая тварь объединяется в трудах своих и строит жизнь сообща! Мы-то думаем, бесцельно существуют, не-ет — каждая козявка выполняет свое назначение, свою долю в труде. И не для себя одной, а для скопища себе подобных. Да, себе подобных, — повторил он задумчиво. — С каким прилежанием заполняют нектаром соты, строят себе жилища в общем труде и согласии. А мы… так мелко копошимся, враждебно озираясь на себе подобных, обижаем, отнимаем у ближнего корову, порем друг друга розгами, казним…

— Не удивляйтесь, — запоздало сказала женщина. — Он любит поговорить обо всем таком. Его всегда окружали односельчане. Он ведь за мирские дела был первый заступник, и учил их, и ругал за косную, бедную их жизнь. И мулла с ним разговаривал, и исправника хотели вызвать, чтобы тот запретил его беседы. Но потом рукой махнули: дескать, денег-то за проповеди свои не просит…