Заботы света - [145]

Однако он поехал. И ничуть не жалел об этом. В дороге быстро сближаешься с людьми, твои попутчики открываются тебе в подлинности, им некогда, да и незачем строить сложные, хитрые отношения между собой. Вот брандмайор из Кустаная, инвалид, ногу оставил под Ляояном. Он ехал хлопотать пенсию, но про это вскользь, а все говорил — чудной мужик! — о своей идее покончить навсегда с пожарами. Пожары, по его убеждению, происходили оттого, что крестьяне покрывали крыши соломой, а надо бы глиной. И он лихо расписывал технологию глинобитного покрытия изб.

Ехала старая женщина — найти в огромном городе дочь. Ее заломал на гумне барский приказчик, девушка убежала в город, работает как будто в номерах, но вестей от нее никаких вот уже четвертый год. Старуха надеялась на немногое: узнать, жива ли дочь, а если жива, то чтоб писала матери.

Ехал мастеровой лет сорока пяти, весь большой и никнущий, как будто от смущения; закоптившиеся бороздки на морщинистом лице, чернота на больших руках. Он оказался кузнецом из Колпина, ездил в деревню хоронить старуху мать. Долго, хмуро вникая, он что-то искал в «Биржевых ведомостях», затем с усмешкой дал газету Габдулле. На четвертой странице, в уголке, Габдулла прочитал «Отклики ленских событий». Забастовки продолжаются, в разных городах бастуют рабочие, туда направляются компетентные комиссии для внимательного рассмотрения ситуации. Прочитал заметку о праздновании Первого мая в Париже. Ежели судить по газете, пасхальные торжества, да и только.

Уже в Петербурге, когда он поселился в меблированных комнатах на Казанской, его новые знакомые, студенты, принесли газету «Звезда».

«Вслед за экономическими выступлениями рабочих — политические их выступления.

Вслед за стачками за заработную плату — протесты, митинги, политические забастовки по поводу Ленских расстрелов…

В Питере и Москве, в Риге и Киеве, в Саратове и Екатеринославе, в Баку и Николаеве — везде, во всех концах России подымают голову рабочие в защиту своих загубленных, на Лене товарищей.

Третью ступень проходит рабочее движение в своем возрастающем оживлении. И это после контрреволюционных вакханалий».

А может быть, подумал он, его соплеменники решили издавать свою газету в связи с последними событиями? Ежели так, ежели за дело возьмутся такие же, как в «Звезде», смелые люди, то он, черт подери, охотно согласился бы сотрудничать в таком издании. Но люди, пригласившие его в Петербург, даже и не поминали о газете. Муса Бигиев, приняв его в своем доме, избегал серьезных разговоров и уже с утра малодушно исчезал из дому, возвращался поздно, усталый, бледно-чахлый: ходил, знаете ли, на лекцию, просидел в библиотеке. Едва успеешь перемолвиться, а он уже собрал свои бумаги — и в зал, там он работает, уступив кабинет гостю.

Кабинет выходит единственным окном на глухую кирпичную стену, где-то там, за стеной, Таврический сад. Но сада не видно, не видно, не слышно Петербурга! Днем он выходил посидеть среди деревьев. Когда-то Таврический был не менее роскошен, чем Летний, в нем любила гулять Екатерина Вторая. Сад и теперь красив, здесь большие Таврические оранжереи, пруд, фонтаны, речка, сюда ходят отдыхать простолюдины, а в небольшой части сада распоряжается попечительство о народной трезвости. Однако сидеть здесь неуютно, погода ветреная, сверху падает, густая, холодная морось. Опять начался кашель, опять он пьет аспирин, скука, неизвестность, и хочется устроить скандал хозяину, чертову богослову.

Как-то ночью он не спал, пролистывал фолианты с полок Бигиева, их много было, все больше на арабском и персидском. Вошел хозяин, смущенно-хитроватый, в теплом халате с волочащимся по полу поясом, в руке бутылка портвейна.

— Не спите? Ну, вижу, не спите. — Он сел, поставил бутылку на письменный стол и, усмехнувшись, сказал: — Вот лежал я без сна, и все, знаете ли, вертелся в голове вопросик к вам. Смешной, надо сказать, вопросик. Ну, понятно, обо мне вы слышали. Но вот… связывали ли вы с моим именем какую-нибудь идею? Или просто, есть, мол, в Петербурге некий богослов, а что он там говорит, неизвестно?

Габдулла улыбнулся. Он не видел в богослове никакой особенной идеи, но видел одинокого человека, чуждого ему по мыслям, но близкого по образу жизни: тоже труженик, пролетарий, хотя вот и квартира, и кое-какие столичные удобства. Околичный ответ навряд ли устраивал бы Мусу-эфенди, а прямо… что же ему сказать? От волнения, от выпитого вина ему сделалось горячо, он закашлялся.

— Нда, — смущенно промолвил Муса-эфенди. — Беда здешнего народа — угловые комнаты. Вы небось заметили, квартира-то моя угловая. Больницы переполнены — знаете кем — угловыми жильцами… Ах, вино-то подогреть бы надо, я сейчас! — Однако остался сидеть, потом, как-то весело спохватившись, запустил руку в карман своего халата и вытащил горсточку сушеных фруктов. — Закусывайте, полезно очень, очень! Я испортил себе желудок в кухмистерских, цены там баснословно дешевы, а я был беден, как дервиш. А вы, по слухам, тоже обретаетесь по угловым квартирам и наживаете катар в харчевнях… — Он разлил вино, взял свой стакан и, упрятав в ладонях, согревая, тихо и как-то уютно рассмеялся.