Заботы света - [142]

Он улыбнулся, вполголоса пропел об олененке и окликнул Бабаджанова, спросил, не собирается ли тот в город, отвез бы на почту письмо.

— А долго ли собраться! — вскинулся, подбежал неугомонный Бабаджанов. — Эй, Жумагул, изволь запрягать, гость наш поедет в город.

— Но я, право, не собирался, — растерялся Габдулла.

— А я говорю, долго ли собраться. Я ведь чувствую, вам хочется поехать.

Тем часом Жумагул подвел запряженную лошадь, горячую от сытости, от слепней, липнущих к ее круглому крупу, от предвкушения дороги. Телега была простая, ходок с плетеным кузовом, но легкая, очень удобная для езды. Габдулла и Бабаджанов сели. Пустив лошадь и прихватывая на бегу вожжи, вскочил и казах. Поехали. Тут же повеяло ветерком, терпким и вкусным от примешавшегося конского запаха и запаха сбруи. Приглушенно, а все же крепко, четко застучали копыта и запотрескивали колеса по степной гладкой дороге. Впереди маревило, и березовые колки вставали морочным видением на ровном просторе, игрою марева казались курганы и коршуны, как будто сизые на огненной жаре.

Ближе к городу равнина заметно холмилась то мягкими земляными курганами, то жесткими возвышениями осыпающихся пород. На холмах стояли мельницы, извечно машущие на ветрах большими крыльями. Одну такую он хорошо разглядел, когда дорога полезла на холм: четырехстенный широкий сруб, который затем сужался, а на самом верху представлял собой восьмигранную башенку с легкой навесной крышей. Старик в белой войлочной шляпе сидел под тенью высокого осокоря, перед ним двигались густые, быстро сменяющиеся тени от вертящихся длинных лопастей ветряка.

С высоты холма открылся город. Он грудился при слиянии двух речек, между их блестящими лентами, а за речками пыльно коптились словно прижженные солнцем слободы.

Проехали через, мелкий брод с видными на песчаном дне колесными колеями, телега хрустко прокатилась по песчаной каемке берега, застучала по твердой дороге. Улицы жарко прогреты, пыльны, с двух сторон веяло дымками старобытных очагов, пахло огородами, колодезной свежестью, всем тем, чем пахнет жилой двор: Проскакал казак, блестя черно-сверкающим козырьком форменной фуражки, распугал томящихся в пыли кур. Едва рассеялось облако от проехавшего казака, как взвихрилось другое, густое и гремучее, и раздался крепкий, звучный возглас:

— Ах, отшельники! — И возник сидящий в пролетке Латиф Яушев. — У нас в городе такой гость, а я никак не заполучу его к себе. — И настоял на том, чтобы Тукай сел в его пролетку, а Бабаджанову махнул неопределенно: мол, поезжай следом, ежели тебе охота.

Он был дочерна загорелый, весь жаркий, весело-пьяный от полноты переживаемых им чувств. Говорил: только что вернулся из Туркестана и поездкой очень доволен. Так вот он — один из богатейшего клана Яушевых!

Подъехали к воротам городского сада и направились на веранду летнего ресторана. Им, принесли шампанского во льду. Запыхавшийся Бабаджанов подскочил к столу, когда они успели уже выпить свои бокалы. Яушев налил в чистый бокал и, как бы только отстраняя от себя, подвинул бокал Бабаджанову и тут же продолжил разговор, начатый в пролетке. Он говорил о том, что вступил в сложные отношения с московскими мануфактурщиками, но теперь те отношения упростились, потому что он на корню закупил почти весь хлопок у туркестанских баев. Выпив еще шампанского, он строго-шутливо потребовал, чтобы Тукай приехал к нему в гости, и сам назначил день. Потом он уехал. Вспомнив о письме, Габдулла тоже собрался, но Бабаджанов настоял на том, чтобы поглядеть цветник, расположенный здесь, в саду.

— Клянусь аллахом, цветник замечательный. И скажу вам, ах замечательна в нем хозяйка, молодая супруга Исхака-эфенди!

— Что ж, пойдем, — сказал он спокойно. Наступал миг, как призрак беспокоивший его всю весну. Он знал, что увидит сейчас Зейтуну.

Но что это, зачем он идет? И зачем так нестерпимо было это желание ехать в Троицк? Он поверил в целебную силу степной природы, в нем поднялись сильные жизненные порывы и невольно, нечаянно совпали с грустной памятью о девушке в скромном ситцевом платье, ситцевом платке, которую он видел-то всего несколько раз. Зачем он идет?

Вот прошли между густыми кустами желтой акации, вот решетчатая ограда, калитка в оранжерею, вот клумбы, и возле одной — женская фигурка, а поодаль другая женщина играет с мальчиком лет четырех.

— Зейтуна-ханум! — окликнул Бабаджанов женщину, стоявшую возле клумбы. — А мы к вам, если позволите.

Она, подняла голову и, как будто ослепнув на миг от солнечного блеска, вскинула к лицу руку. А потом какая-то минута словно потерялась для него. Потом он услышал:

— Я знала, вы здесь. Ходила в библиотеку, говорили: встреча с вами. А пришел Бабаджанов и предложил свой новый репертуар. А правда, забавный у него голос?

— Правда, — ответил он. Бабаджанов не мог их слышать, он играл с малышом, шутил с его нянечкой, молоденькой деревенской девушкой.

Зейтуна повела рукой, как будто посыпая клумбы из пригоршни, а клумбы как будто на глазах зацветали пестрыми жаркими красками. Он молча кивнул, стал смотреть на цветы. И опять время словно обронило какую-то минуту, он не слышал, о чем она говорит. Да, боже мой, зачем он так волнуется? Она все прежняя, все та же сдержанность, и то же легкое смущение, и прежний интерес к стихам. Вот и в библиотеку приходила. И ни о чем не догадывается. Но о чем она должна догадываться? О том, что ему представлялось когда-то… Ах, это всегда в нем: воображение так же мучит и радует, как если бы все было в действительности.