Заботы Леонида Ефремова - [48]

— Вы мне хоть немножко расскажите, о чем вы говорили. Я пока не понимаю, о чем вы. «Ах ты, Бородулин, у всех ты в печенках».

— Пока в двух словах. Вот в чем суть. Ему многое не нравится. Можно сказать — все...

— Что значит «все»? И пить и есть ему не нравится?

— Представьте себе, и пить и есть. Он даже решил стать вегетарианцем.

— Это зачем?

— Хочет стать йогом.

Я понимал, что все это неспроста, но спросил в сердцах:

— Это что? Стоять на голове вверх ногами? То-то у него перевернулось все в башке.

— Не шутите. Это серьезно. Йоги тысячелетиями вырабатывали свою систему жизни — там и философия, и воспитание тела. Вы, наверное, знаете. Специальными тренировками они добиваются чудес: невредимыми могут лежать на битом стекле, закапывать себя в землю, но главное не в этом. Все подчинено у них высшему — духовной жизни, свободе духа. Нравственной чистоте.

— Так-то оно так, но, как говорится, чем журавль в небе — лучше синицу в руки, — научился бы он скачала соблюдать самые обычные принципы жизни. Ох, чувствую я, закопает себя в землю этот Бородулин.

— Поймите, ничего ненормального нет в его поиске. Он ищет себя. Это всем свойственно, особенно в молодости. Ему не нравится свой характер. Он считает, что слишком приспосабливается ко всем. Ему многое не нравится и в училище, и в том, как живут люди вообще. И я ему не нравлюсь. И вы тоже.

Ах вот в чем дело!

— Так что же он мне врал тогда?..

— Не врал он. К вам он относится очень хорошо. Только есть у него особые счеты с каждым. Он считает, что все мы на него давим, изменяем его жизнь, как хотим именно мы. А ему хочется все самому, все с нуля.

— Вот он у меня и начнет с нуля, — жестко ответил я, все более раздражаясь. Меня сердила таинственность жизни Глеба, непростота, скрытность. Тоже мне йог. Пижон, модник. К чему человеку перенимать то, что ему никак не свойственно? И то, что веками воспитывалось в Индии, разве можно механически перенести в Россию?

Жиденькая аккуратная бородка Валентина Петровича вызывающе торчала передо мной:

— Вы присмотритесь к нему. Это сложный человек. Современный. Все тут непросто.

Сам знаю, что непросто.

— Простите, Валентин Петрович. Мы еще поговорим. А сейчас мне надо наверх. Юра! Андреев! Иди-ка сюда.

— Здравствуйте, Леонид Михайлович.

— Здравствуй, как у нас там дела? Все пришли?

— Не знаю, может, и все.

— Какой же ты староста, если не знаешь? Бородулина видел?

— Да вроде бы видел. А может, и нет. Точно не помню.

— Что ж. Вразумительно. Короче говоря, сразу после общей линейки построишь всех в мастерской. Иди.

Вот кто личность. Все в нем натурально. Не заносится и не прибедняется. Есть и сила, и воля, и уверенность во всем, что делает и говорит.

А вот и лестнице конец. Но впереди еще коридоры, длинные наши коридоры, покрашенные яркой масляной краской. А вот и кабинет старшего мастера. Мастера «довести до сознания» — так его у нас называют, потому что своими нравоучениями он мог довести ученика — взрослого парня — до слез. Заплакал — значит, понял, а не заплакал — значит, не понял. У него все на контрастах. То говорит тихо-тихо и смотрит с этаким свойским прищуром, то орет, вытаращив глаза. То он свой парень, что называется, душа нараспашку, то не подступись: командир, начальник и никакого тебе панибратства. Он и одет обычно в соответствии со своим характером. Черный костюм, черная рубашка и белый галстук, «гаврилка». На резиночке. Завязывать не нужно. Как же, начальник и без галстука — не положено. При таком галстуке легче сказать: «Вы, Леонид Михайлович, не подведите училище. Заказ особой важности. На экспорт! Плохая работа — позор!»

Побыстрее бы пройти мимо его кабинета с такой сердито-солидной дверью. То ли дело наша дверь в комнату мастеров: толкнешь плечом — распахнется, завибрирует. И сразу все три солнечных окна перед тобой. И в лучах солнца, как в дымке, стулья, столики, пепельницы, вешалка, сваренная наспех из тонких труб. И сидят в расслабленных позах бледнолицые, недоспавшие, усталые трудяги педагогического фронта, мои братья и сестры.

— Привет, Майка! Ты опять что-то шьешь?

— Приходится. Трифонову карман оторвали.

В комнате мастеров уже накурено. Майка терпит. Она, кажется, умеет вытерпеть все, и понять все, и сказать все, когда надо, — не побоится ни колкой правды, ни гнева начальства, ни упреков друзей. Майка, Майя Васильевна, Маечка. Никто не может ей сказать: а ты сама-то... Нет у нее ничего такого, в чем можно было бы ее упрекнуть. Я не знаю по крайней мере. Только ей, а не родителям и даже не друзьям открывают парни все свои тайны, только ей они могут принести вот так рваный пиджак: «Майя Васильевна, карман оторвался, пришейте, пожалуйста». «Я бы тебе пришил по шее», — говорит кто-то из мастеров, а Майка вот сидит с иглой (она у нее всегда под рукой), делает стежок за стежком ловко, быстро, умело, — ни металл, ни ручки станка не смогли огрубить ее руки. Майка шьет с наперстком, быстро, почти не глядя, и разговаривает со мной.

— Чучело ты чучело, разве так можно обманывать?

— Не обманывал, Майка, честное слово.

— Ну вот, а тебя ждали. Часа полтора, не меньше. Заболел? Ты и вправду, может, заболел? Желтый, измученный, что с тобой?