Заботы Леонида Ефремова - [41]

Он не знал...

Была такая игра. Бросались под колесо от сенокосилки в тот момент, когда оно перепрыгивало через валун, — всем хотелось стать героями. Героев качали, им прощалось все. Дульщик не знал, когда именно можно бросаться под зубчатое колесо, чтобы оно подпрыгнуло и полетело по высокой дуге. Но он тоже хотел стать героем. И хотел, чтобы ему простили все.

В тот страшный день он решился. Во время игры он стоял в отдалении, ему, как всегда, не разрешили быть вместе со всеми, и он прыгнул к валуну, подбежав с другой стороны косогора. Колесо не направили как следует, и оно не перепрыгнуло, а только скользнуло по камню...

Дульщик поторопился. Нет, не случайно он торопился, ему побыстрее хотелось стать героем, чтобы простили ему все, как другим, кто выдерживал испытание. Он-то выдержал свое испытание, а мы нет — мы не смогли поддержать его, когда он так в этом нуждался. Самое главное испытание — на человечность — не выдержали мы.

Неужели тогда это был я? Да, я. И кажется, что я еще до сих пор живу в детдоме, в старой казачьей крепости, на высокой горе с высоченными домами, с высоченными людьми — воспитателями и старшими ребятами, — на все и на всех я смотрел снизу вверх; кто сильнее меня, тот и был прав. Я делал все, как мне велели.

И вот я живу и живу на высоченной горе, и весь мир, вся планета — на одном пятачке, на горушке, в старой казачьей крепости Абсалямово, где посреди двора бегают и орут одинаково одетые мои дружки. Они бегают, орут, толкаются, и со стороны может показаться, что всем очень весело, а на самом-то деле никто ни на минуту не забывает, что идет война, там отцы и матери, там происходит что-то такое, что должно обязательно закончиться, чтобы восстановилась полная справедливость во всем. А пока...

Все началось, еще когда Дульщик караулил склад с продуктами. Старшие, ребята утащили бочонок с медом. Есть-то охота, это понятно. Только мед был в те времена не едой и не лакомством — лекарством. От голода и холода болели все, и чем только не болели, и от всех наших болячек — мед с чаем, мед с молоком считался самым верным средством. А его вот и украли.

По всем законам Клешни и его дружков Дульщик должен был молчать намертво. А он сказал, «выдал», «продул». Он долго молчал, он и слова не сказал бы ни за что, если бы ему не объяснили взрослые, что мед — это лекарство и то, что случилось, не просто воровство — подлость. Одних отправили в колонию, других в карцер. А на лбу Дульщика появилась синяя мушка — знак изгоя и предателя. Кличка Дульщик прилипла к нему сразу же, и сразу же переменилась вся его жизнь. Играть нельзя ни с кем. Сидеть за партой, за обеденным столом, возле одной теплой печки в зимние времена тоже нельзя ни с кем. Можно только стерпеть: когда бьют ни за что, когда наговаривают напраслину, когда отнимают что-нибудь нужное и любимое, например цветное стеклышко, или гвоздь, или кнут из мочала.

«Но как же так можно?» — скажет кто-нибудь. Где были взрослые люди, воспитатели, почему они не восстановили справедливость?

Шла война, и детей разных возрастов и характеров в детдоме было больше двухсот. Много детей — всяких, а воспитателей в детдоме мало. К тому же они часто заняты неотложными делами по хозяйству: надо баню истопить, нужно на кухне помочь, или школу оборудовать, или дрова привезти. На все не хватает ни рук, ни глаз. Наша молодая воспитательница, Антонина Акимовна, делала все, чтобы облегчить ему жизнь, — следила, убеждала, уговаривала, устрашала, наказывала обидчика, но только на время отставали от Дулы, а потом, словно бы вспомнив, или уже по привычке, или даже просто от скуки, придумывали что-нибудь жестокое. Попробуй-ка Дульщик потом пожаловаться — будет еще хуже, и он это знает. Так что надо Дульщику терпеть и боль, и насмешки. А если он еще будет улыбаться при этом, пусть жалкой, подобострастной улыбкой, лишь бы улыбался, ему могут за такую потеху разрешить что-нибудь, чего раньше не разрешали. Ну, хотя бы попробовать подтянуться на турнике посреди двора.

Турник для всех, каждый, кому вздумается, свободно проделывает на турнике все, что может. Но Дульщик — это не все. Ему разрешили, и вот он тоже взобрался на перекладину, повис на руках, дергается, корчит рожи. Все хохочут — вона! Дульщик на турнике!

Маленький, кривоногий Дульщик пытается сделать «солнышко», что удавалось только Клешне. Все хохочут, Клешня тоже. Это же еще как смешно, что Дула хочет его «обставить». А Дульщик подергался-подергался и сделал «солнышко» не хуже Клешни. А вот еще раз, и еще, а вот он как-то необычно перекувырнулся и снова взлетел над перекладиной. Как это у него получилось, как это он сумел? Такое ни у кого еще не выходило. Вот так Дульщик!

— Ну-ка, сдерни с него штаны, — говорит мне Клешня.

А я не понимаю, зачем это. Штаны у Дульщика и так едва-едва держатся на какой-то жалкой веревочке из мочала. Нет, в том-то все и дело, что я понимал, чего хочет от меня Клешня. Он хотел моими руками, моей совестью унизить и опозорить другого человека. В каком-то смысле мы тогда оказались с Дульщиком на равных. А может быть, я не понимал своей подлости и думал, что так все и должно быть, или почти так. Нет, все-таки сердцем чувствовал худое, раз я это запомнил и не могу забыть. А что же чувствовало сердце Клешни? Неужели ничего?.. Только удовольствие, наслаждение от нашей униженной покорности и трусости? Да, пожалуй. Чужую боль, физическую или душевную, он не умел чувствовать, как свою. Он и свою-то, кажется, не чувствовал... Или нет. Когда от него отвернулись все после смерти Дульщика, он взмолился... Надолго ли? На всю ли свою жизнь?.. Но, впрочем, это пробуждение его души было потом, а пока еще Клешня стоит в окружении своих дружков и требует, и подталкивает: