Забереги - [65]

Там уже вовсю заправляла вернувшаяся из лесу Марыся.

Домна и в мыслях не держала, что из пустых шишов можно сготовить такой ужин. Картошку, которую варили из экономии в одежке, она продрала на терке, с сушеными распаренными грибами, которыми заедали картошку, напекла драных пирожков; мерзлую клюкву не пустила по голодным рукам, а истолкла, смешала с малиновым отваром и на картофельном отстое сготовила кисель; дикую напластанную капусту покрошила и сдобрила другим отваром, рябинным. Все это и без того елось, само по себе, но сейчас, словно бы подслащенное руками усмешливой Марыси, уминалось детворой за обе щеки.

— Милые вы мои… — только и могла сказать Домна, подступая к столу.

3

Алексеиха в себя не приходила, и, стало быть, отрезанная морем деревня была без всякой власти. Телефон, вторично обращенный в черную лепешку, вроде тех, что пекли из мякины, молчал; чудом сохранившаяся его трубка так и болталась на стене — как укор, как постоянное напоминание об убиенном убийце. Время от времени кто-нибудь осторожно трогал трубку, прикладывался к ней настороженным ухом — нет, молчок, никто из начальства не подавал голоса. А без начальства жить было тревожно и страшно, да просто невозможно. Сколько ни ругали наезжавших из-за моря уполномоченных, а сейчас и им обрадовались бы. Добрым словом поминали даже куда-то запропавшего Спирина: «Вот был человек дак человек, не давал спокою и сам беспокоился». Спирин приносил с собой всякий раз много шуму, но много и разных вестей из того мира, который лежал за широко разлившимся морем. Всем почему-то казалось: вести только и могут приходить с той стороны, из райцентра и далекой Вологды, а со стороны ленинградской вестей не было и быть не могло. Даже война, надвигавшаяся от Тихвина, ничего не изменила: старые связи с миром все равно шли через Шексну, а новые установиться не успели. В той запредельной стороне не было ни прямых дорог, ни больших рек, кроме Мологи. Но «Молога от бога, да бог-те пьяный», — имелся в виду непостоянный, какой-то несерьезный нрав этой реки; сразу по четырем областям — по Новгородской, Вологодской, Калининской, Ярославской — успела поплясать Молога, да все без толку, даже пароходы проходят только по большой воде. Не та Шексна: из Белого озера прошла прямо к Волге и на равных с Волгой-сестрой двинулась вниз по России. Нет, говорили избишинцы, если и могли быть новости, так только с Шексны. Сказывали, все еще бьется она в заберегах, не дает сомкнуться ледяному полю.

Домна вышла на дорогу, ведущую к береговой Верети, — коль уж нагрянут, так оттуда. Из всех окрестных деревень лишь Вереть-Верея, вставшая несокрушимо на береговой гряде, и устояла против воды. Любой мяксинский гость обогреется в Верети, прежде чем ехать дальше, в лесное Избишино. Домна, хоть никто ее о том не просил, посылала даже на берег Митю, разузнать, что да как. Митя перемерз весь, загнал, убегая от волчьего воя, лошадь и привез всего ничего: «А в Верети посытнее нашего, а море на середке еще дымит, а никого из Мяксы и там не было». Вот и живи как хочешь. Домна сбегала даже к Аверкию, не Постеснялась покричать:

— А ты-то мужик, думай что. Ведь пропадем без начальства.

Аверкий, видно, только что с неудачной охоты вернулся, был злой-презлой. Домна ему еще и пообедать не дала — сидел в красном углу в распущенной рубахе, разомлел после стакана бражки.

— Начальство! Пошло оно знаешь куда, твое начальство! Я-то и без него проживу. И ты проживешь, если не дура.

— Дура я, — присела Домна, никем не приглашенная, на лавку. — Как потерянные мы. Как ломти отрезанные.

— Ломти! Да когда ты последний раз ломоть-то видела?

Как сказал он это, так у Домны и подвело живот. Сквозь бражный дух повеяло на нее запахом хлеба — прямо невмочь. Все, что убивалось в себе, выжигалось каленым железом, все сразу и подступило к горлу. А тут еще Тоня, словно издеваясь, вышла из кухни с куском пирога.

— Хошь морковника-то?

— Нет, поела я, — быстро ответила Домна, чтобы не ухватиться обеими руками за чужой пахучий кусок.

Тоня не стала настаивать, это и к лучшему. Отвернулась в сторону, прислушиваясь, как барбушит на кухне Барбушиха. Звуки были известные, хозяйские: вот открывает заслонку, вот поскрипывает под рогачом чугунец, вот наливает щи, вот выжидательно топчется у печи, бормоча: «Чтоб ее черт взял, оглоедку!» Оглоедка, это, конечно, она, Домна, а кто же черт? Не брал ее черт, только подзуживал: говори, мол, зачем пришла, не сиди сиднем. И она, не глядя на жующую Тоню, сказала Аверкию:

— Ты-то как думаешь? Или идти прямиком в Мяксу, или через Череповец? Забытые ведь всеми. Заброшенные.

— И хорошо. И покладно, — ответил Аверкий, прислушиваясь к кухонной возне.

— Да чего хорошего? Чего покладного? Начальства и того нету.

— Соскучилась? Спирина давно не видала? Дура безмозглая.

— А ты не лайся, если с мозгами. Как жить-то будем? Война вон, говорят, уже близко.

— Война! Нужны мы этой войне. Нас и бог, и черт стороной обойдут. Нос не суй не в свое дело, а лучше за собой присмотри.

Аверкий говорил ей, а посматривал на Тоню, верно, сравнивал. Домне и стыдно было, и обидно. Лутонька, конечно, не ей чета, да только на каких таких правах она сидит за столом, привередничает — пирог пощипывает, кривит губы, словно и эта еда уже не в честь?.. Домна видела, что без всякого толку убивает время, а все не уходила. Какое-то злое затмение нашло. Хотелось ей докопаться, дознаться, что там в душе у Аверкия, будто она и без того не знала.