Забереги - [42]

Домна теперь уже ясно понимала, куда гнет председательша. А на столе у нее лежало десять пар носков да десять пар варежек, да пара шарфов, да другое недовязанное рукоделье. Марыся с Айно, как бы предчувствуя недоброе, отложили вязанье, смотрели на председательшу не мигая. И Домна грудью упала на стол, закричала:

— Не дам! Не имеешь права! Сироты солдатские! Всеми забытые, никому не нужные! Не поенные, не кормленные, разутые, раздетые, слезные да болезные!..

Но Алексеиха не дала ей и закончить. Она схватила ее за плечи железными ручищами и отшвырнула на лавку, так что Домна головой о стену стукнулась. И пока приходила в себя, сгребла Алексеиха все со стола в охапку — и к порогу, вместе с добычей и вместе со своим непререкаемым правом. А Домна так ошарашенно откинулась к стене, что и прозевала решающий миг. Алексеиха успела выйти на улицу, прежде чем Домна очухалась и схватила у порога топор.

— Зарублю! Убью ограбительницу… Как вот и телефон убила!

Она тоже двери настежь и уже готова была вылететь следом, как наскочила в сенях на Колю, а тот с перепугу замахал перед ней палкой, как саблей:

— Не моги! Не заступай дорогу! Кавалерия-шрапнелия, рысью шагом арш!..

А тут к ней и Марыся подскочила, отняла топор, начала уговаривать:

— Тетка Домна, тетка Домна! Якая вы забойца? Вы жанчына разумная. Не трэба злавацца. Наш здабытак, мы и баранить пойдем.

— Пойдете, как же! — на нее перенесла Домна свою обиду. — Семеро с ложкой, все босоножкой. У, нахлебники несчастные! — толкнула она подвернувшегося под руку Юрася.

Тот задергал носом, готовясь расплакаться, Марыся кинулась ему на помощь, но Домна и ее словно рукой Алексеихи оттолкнула — так и осела та на лавку, уставилась полными слез глазами. Но не пронял Домну ее взгляд, а проняли тихие слова карелки:

— Ние, ниельзя. Омалла пихалла!

Домна поняла ее слова буквально и к ней оборотилась как бы другой стороной души:

— Пихала? Да как не пихаться, девка? Свое бороню, а заодно и ваше.

— Ние, омалла пихалла… стиены родные…

Одним своим кротким взглядом усмирила ее карелка. Блажная какая-то. Тонька толковала, что она понимает русскую речь, только говорит мало. Горем каким-то язык ей выжгло. Прорываются лишь свои слова, другим непонятные. Как заклятье, как мольба о пощаде. Как бить такую, совсем беззащитную?

А Марыся, видно было, и хотела что-то сказать, да силы ее душевные подходили к пределу. Она силилась улыбнуться — напрасно. Губы подергивала не подходящая случаю зевота, словно не могла она отделаться от какого-то дурного сна.

— Як тяжко вам жить на свете… — только и проговорила наконец-то.

— Уж куда тяжелее, куда! — обрадовалась Домна даже этому двусмысленному сочувствию. — Дураков не сеют, сами родятся. Родилась вот и я на свое горе. Лучше бы меня матерь в пеленке утопила. Ко дну меня головой!

— А ко дну не пойдешь, а пруд заледенел! — запрыгал возле нее Венька, счастливый своей догадкой.

Домна подхватила его, как котенка, под мышку и уже улыбнулась:

— Вот полюбуйтесь. Ты ему в лоб, а он: по лбу! Ты ему шишку, а он: пышку!

— Пышку, пышку, ма, — подхватил Венька, виляя под рукой матери худым задиком.

— Ма, ш-ширсь, ма, ш-ширинку, — заладил свое и Санька, попрыгивая около нее.

Заглянувший к ним на ту минуту Коля под его восторженный лепет еще в дверях захлопал себя по ватным штанам:

— Едри его самого в ширинку! Я ему слово, а он мне два, я только еще катанки снимаю, а он уже и штаны с меня тащит. Кузьма тоже был прыткий, а Демьян его перепрыгнул. Кузьма на войну, а Демьян под войну. Кузьма шажком да брюшком, а Демьян рысью шагом арш!..

Колю сейчас никто не перебивал, он имел полную возможность наконец-то высказаться сполна. Но говорить Коле, оказывается, было нечего. Он-то считал: вечно его с панталыку сбивают! Он-то корил себя: вечно ты, старый отопыш, под чужой сапог попадаешь! Но вот же не топтали его, смотрели на него всей избой с надеждой, вот же ждали какого-то путного мужского слова. Говори, старый! Яви мужское дельное слово! А оно не являлось. В дымном табачном сознании Коли проходили лишь какие-то смутные видения; заволакивало все сизой пеленой, припорашивало пеплом. Он не мог, как ни бился, выбраться из потемок. Прошел по его долгой жизни какой-то сплошной пал, все попалил, пожег, оставил лишь беспросветную хмарь. Ясно различались ряды оседланных лошадей, различалась черная широкая степь, выступали из потемок чьи-то усы вразлет, чьи-то вздетые к небу, как персты, гневные сабли, а больше — ничего-ничегошеньки… Все сметено житейским огнем, все прахом пошло. Ни лиц знакомых, ни слов приветных. Даже это свое: «Кавалерия-шрапнелия…» — даже оно чужим эхом отдавалось в душе. Коля вроде еще жил, но вроде уже и не жил. И стало ему жалко земли, которую топтал бессчетное число лет. И он, придя к такой простой мысли, опять хлопнул себя по штанам:

— А помирать пора. Право дело.

Никто ему не возразил на это, только Венька, недавно выскакивавший из тепла на двор, поежился и заметил:

— Не, дедо, земля застылая. Ты погоди до весны. Не выкопать могилу-то.

Коля, видимо, понял, как это худо — копать по мерзлоте могилу. Да и кому копать? Ребятье да бабье.