Забайкальцы. Т.2 - [41]

Сосед, тяжко вздыхая, забирал в кулак дегтярно-черную бороду, согласно кивал головой:

— Чисто сбесились люди.

— Ох и наскребут же они на свой хребет.

— Да уж добра не жди.

— Плетей бы им хороших, мерзавцам, плетей!

А на телеге уже сменил Федорова местный житель, заядлый большевик Феклистов.

— Товарищи! Наше дело только начать, — взывал он, размахивая сорванной с головы папахой, — а там оно посыплется, как горох из прорванного решета. Поцарствовал Семенов, хватит! Теперича мы свою власть образуем, советскую! Я вот, когда скрывались мы за границей от белых карателей, газетку там достал антиресную. Вот она, — Феклистов потряс над головой зажатой в кулаке газеткой, — хоть и по-китайски написана, но мне Мишка Ли-Фа всю ее прочитал и по-русски растолмачивал: с западу на Колчака Красная Армия жмет и вот-вот возьмет его за шиворот, а потом и за Семенова примется. А с Амуру наша Красная Армия движется, даже и две: одну на Забайкалье ведет Фрол Балябин, а другую Лазо повел на Хабаровск! Вот они какие дела-то. В Благовещенске уж советская власть установлена, и вопче, у белых-то все на ниточке держится.

Под гул одобрительных выкриков Феклистов сошел с импровизированной трибуны, уступив место Аксенову. Митинг закончился тем, что взамен атамана избрали ревком, а председателем его — фронтовика Дениса Верхотурова.

Жизнь ключом заклокотала в тихой до этого таежной Какталге: ожил сизиковский дом, раскрылись заколоченные окна, над крышей его взвился алый флаг, а на прибитой к стенке дощечке осиновым углем было написано: «Приаргунский военно-революционный штаб».

Теперь около этого дома всегда торчали оседланные кони, мчались во все села мятежной станицы то уполномоченные ревштаба, то конно-нарочные с пакетами за пазухой, на которых было написано: «Весьма срочно, аллюр три креста». В штабе поминутно хлопают двери, там постоянное многолюдство, заседают, спорят и пишут, пишут без конца. На стенах домов и на заборах появились написанные от руки воззвания к гражданам и приказы реввоенштаба о мобилизации в Красную повстанческую армию десяти присяг казаков, от 1911 года срока службы по 1920-й включительно. Приказ этот взбудоражил село: сразу же прекратились всякие работы, казаки спешно перековывали на полный круг коней, готовили седла, амуницию, точили шашки. Бабы пекли подорожники, штопали, стирали служивым белье, укладывали в сумы и седельные подушки запасные шаровары и гимнастерки.

Из других сел Аркиинской станицы мобилизованные начали прибывать в Какталгу в пятницу к раннему обеду, а к вечеру уже не было ни одной избы, куда не заехали бы два-три постояльца. Хмурились какталгинцы; досадливо крякая, ругались, втихаря наблюдая, как во дворах у них распоряжаются служивые, сено своим коням кидают самое лучшее, что хозяева приберегали к весне, к полевым работам. Но больше всего досадовали, проклиная комиссаров, те, у которых кроме фуража взяли еще и коней для безлошадных казаков. Лишь один из сельчан, причем самый богатый, Устин Астафьев, отнесся к реквизиции у него лошадей совершенно спокойно. Он лишь недовольно поморщился, когда в дом к нему пожаловали члены реквизиционной комиссии, а председатель ревкома Верхотуров, высокого роста, плечистый казак, не перекрестился на иконы и даже папаху не снял, коротко бросив:

— Здоровайте!

Его примеру последовали и остальные трое членов комиссии.

— Та-ак, — ухватившись за клочковатую бороденку, протянул старик. — Бога, значить, не признаёте?

— Не признаём, — за всех ответил Верхотуров и, потянув носом воздух, кивнул в сторону горницы, откуда доносился пьяный говор, а в раскрытые двери было видно сидящих за столом подвыпивших казаков, пахло жареным мясом, блинами и водкой. — Что это у тебя за гулянка?

— Так вить маслена началась, слава те восподи! Мы-то люди православные, признаём. А тут служивых ко мне на постой определили, а ведь они хоть и незваные, а все ж таки гости, вот и потчую их, чем бог послал. Проходите и вы, милости просим, к столу.

— Нет уж, спасибо. Не до гулянья нам, трех коней, решили взять у тебя для красноармейцев наших, какие пешие. Чего ты на это скажешь?

Меняясь в лице, Устин сердито крякнул, но сказал смирнехонько, со вздохом:

— Что я могу сказать? Берите, раз уж я теперь, стало быть, и не хозяин в своем дворе.

— И чтобы седла для них были.

— Где я их наберу столько-то, седла два найдется, да и то простые деревяги, форменных нету.

— Ладно, одевайся да выходи во двор поживее, мы подождем в ограде.

Во дворе комиссию уже поджидали безлошадные казаки; сидя на ступеньках крыльца, разговаривали, дымили самосадом. При появлении комиссии встали. Белоусый, небольшого роста казачок бросил наземь недокуренную самокрутку, спросил:

— Ну как там Устин-то, не попотчевал вас святым кулаком по окаянной шее?

— Э-э, брат, — ответил один из членов комиссии, — Устина будто и подменили! Смирненький, как овечка, берите, говорит, трех лошадушек, пожалуйста.

— Хитрит, стерва; дескать, стань ругаться, еще больше возьмут.

— Даже казаков-то наших, какие у него на постое, вином поит, как дорогих гостей, и блины им, и сметана, и всякое другое удовольствие.