Забайкальцы (роман в трех книгах) - [369]

— Кто он? Покажите и фамилию, если знаете, назовите.

— Вот этот самый, — женщина скосила глаза на Спирьку, показала на него левой рукой. — Былков по фамилии, у нас же и на фатере стоит.

— Та-ак, продолжайте дальше.

— Ну, схватил меня в беремя и в стайку поволок. Я было кричать, а он мне рот рукой зажал и… — Женщина закрыла лицо рукой, заплакала…

— Успокойтесь, гражданка, садитесь. Обвиняемый Былков, встать. Слышал, в чем тебя обвиняет гражданка Петрова?

— Слышал.

— Признаешь себя виновным?

— Ничего я не признаю. — Спирька, подбоченившись, кивнул головой на потерпевшую. — А вы поинтересовались, где у нее муж-то находится? В белых, ежели хотите знать, в дружине!

— Это не имеет значения.

— Как это не имеет значения? — удивился Спирька. — Они там, всякие белые гады, воюют супротив нас, дома у красных сжигают, людей наших убивают, а нам и поиграть нельзя с ихними бабами?

— Значит, насильство было, не отрицаешь?

— А чего мне отрицать-то? Ну побаловался чуток с контровской бабенкой, так што за беда? Быль молодцу не укора. Да и ей от этого не убыло, даже наоборот.

После этого обвиняемому задавали вопросы члены суда; особенно смутило Спирьку, когда Бородин, сверля его негодующим взглядом, спросил:

— А ты знаешь, что бывает за такие дела по нашему уставу?

После такого напоминания веселость со Спирьки как рукой сняло, и, когда Мартюшев предоставил ему последнее слово, он оробел, не зная, что и сказать в свое оправдание. Натужно кашляя, оглядывался он на партизан, ища у них сочувствия, но взгляд его натыкался на суровые, осуждающие лица.

— Ну, — торопил его Мартюшев, — говори, слушаем.

Спирька переступил с ноги на ногу, шумно вздохнул.

— Я же за советскую власть борец. Спросите Макара Михайловича, какую мы геройству проявили вон с товарищем Рязановым, благодарность нам объявили, кабы не мы с ним…

— Это к делу не относится, говори по существу.

— Я и говорю, ну виноват, ошибился маленько, но как я есть геройский красный партизан и к власти советской привержен, то прошу, чтобы, значить, шибко-то меня не наказывали из-за какой-то бабы контровой.

— Кончил?

— Кончил.

Мартюшев торопливо собрал исписанные Матафоновым листки, объявил:

— Суд удаляется на совещание.

Совещались судьи в церковной сторожке, что приютилась возле ворот. Едва они скрылись за дверью, как в ограде вновь забурлил говор, споры о том, какое Спирьке присудят наказание, по рукам пошли кисеты с табаком-зеленухой.

Спирька порядком струхнул, но храбрился для виду и, перекидываясь словами с партизанами, шутил, просил закурить.

— Шуткуешь, Былков, — покачал головой широкоплечий, рыжеусый конвоир, — а на душе небось кошки скребут?

— Да уж не без этого, — подтвердил второй конвоир.

— Вот как приговорят к плетям да всыпят с полсотни…

— Ничего-о, — бодрился Былков, слюнявя самокрутку, — на боках не репу сеять, заживут.

— Да вить стыд, ежели при всем-то честном народе.

— Были бы глаза, отмигаются.

По-иному судачат об этом же самом в группе стариков:

— Ишь, зубы-то скалит, варначи-ина!

— Не-ет, кабы чуял, што накажут по-настоящему, так не до смеху было бы.

— Это не суд, а так себе, спектакля…

— Чего-о там. Рази ворон ворону глаз выклюнет?

— Вста-ать, суд идет!

— «Именем революции…» — начал Мартюшев, выждав, когда в ограде поуляжется шум. Затем он прочел пересказ содеянного преступления и чтение закончил словами: — «А посему, руководствуясь пунктом семнадцатым устава Забайкальской повстанческой армии красных партизан, утвержденного командованием фронта, приговорили бывшего красного партизана Былкова Спиридона Фокеевича к высшей мере наказания — расстрелу».

Охнула, взволнованно загудела толпа, не ожидавшая такого сурового приговора. Мартюшев, призывая к порядку, постучал кулаком по столу, повысил голос:

— «Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и должен быть приведен в исполнение немедленно».

Побледневший Спирька с минуту стоял молча, широко раскрытыми глазами глядя на Мартюшева.

— А я… это самое… судом не доволен, — вспомнил он наконец где-то слышанную фразу и ухватился за нее, как утопающий за соломинку. — Макар Михайлыч, заступись, я до Журавлева дойду, как я, значить, судом остаюсь недоволен…

— Хватит! — Мартюшев, глядя мимо Спирьки, кивнул головой старшему конвоя: — Товарищ Петухов, тебе поручено с конвоем, исполняй приговор.

Рыжеусый конвоир вложил шашку в ножны, взял Былкова за руку выше локтя:

— Идем!

Второй партизан ухватил Спирьку за левую руку, подошел Петухов и с ним несколько конвоиров, окружили приговоренного.

Вырываясь из рук, крепко державших его, Спирька, дико вращая глазами, озирался на судей, хрипел:

— Я же недоволен… какую вы имеете праву…

Дурным голосом взвыла, запричитала потерпевшая Петрова и к судьям:

— Не надо, не надо! Все я ему прощаю, отпустите его, не убивайте, ради бога!..

— Поздно, гражданка, поздно, — сурово оборвал ее Мартюшев, торопливо сбегая с паперти.

Спирьку чуть ли не на руках вынесли за ограду. Присмирел он, когда повели его вдоль по улице.

— Ребята, да што же это, неужто взаправду? — уговаривал он, плача. — Вить я же свой человек, вместе же с вами… за совецкую власть… Петухов… товарищ Петухов, поимей совесть. Помнишь, в разъезде-то мы с тобой чуть было не пострадали…