Забайкальцы (роман в трех книгах) - [367]

— Ешь живее да за конями шпарь. Делов сегодня будет полно.

Днем хоронили убитых, и на братской могиле их Макару пришлось выступить с прощальной речью. Не привык к этому неграмотный казак, а потому и говорил он сбивчиво, охрипшим от волнения голосом и короткое выступление свое закончил словами: «Клятву даем вам, дорогие наши товарищи, што отомстим за смерть вашу и вас не забудем по гроб жизни, и сирот ваших соблюдем, вырастим, как родных! Пусть вам будет земля эта пухом и вечная память».

Много было в этот день всяких дел у Макара и после похорон: надо и раненых проведать, чем-то помочь им, и в эскадронах побывать, проверить, как идет обучение молодых партизан стрельбе и рубке шашкой, и многое другое. Усталый, проголодавшийся, вернулся он в сопровождении писаря на квартиру уже поздно, когда схлынула полдневная жара.

После обеда Макар опять отправился под сарай, завалился в кошевку спать. Мишка расположился на нарах в зимовье.

Проснулся он, когда на дворе уже стемнело, на столе, освещенном пятилинейной висячей лампой, шумел самовар. Заметив, что писарь не спит, стряпуха поставила на стол горшок с гречневой кашей, крынку молока, сказала Мишке:

— Ставай, ужинать будем. Те трое-то ваши куда подевались?

— В наряде, — нехотя буркнул Мишка, натягивая сапог.

— Не придут, значить. А командер-то ваш где, зови его.

— Сейчас.

Обувшись, Мишка отправился в сарай, войдя туда, чиркнул спичкой, огляделся. Макара в кошевке уже не было. Возвращаясь в зимовье, он посмотрел на веранду, но и там было пусто. На этот раз Мишка уже не пошел подслушивать, только подумал: «В садик убрались, шуры-муры разводить там».

На вопрос стряпухи: «Где же командир-то?» — ответил:

— Не хочет он, сыт по горло… — и чуть не сказал «любовью с поповной вашей».

А утром следующего дня Мишка дивился, глядя на своего командира, когда тот умывался у бочки с водой. Бязевая нательная рубаха на Макаре уже не грязная, как всегда, а чисто выстиранная и даже выглажена.

«Ах да поповна! — удивлялся Мишка, поливая из ковша на руки Макару. — Смотри, как она его изобиходила, даже и надикалонила, ишь дух-то какой приятный».

Умывшись, Макар надел гимнастерку, приглаживая пятерней черный, жесткий, как конская грива, чуб, сказал писарю:

— Ты запись-то ведешь, кто у нас в полку состоит?

— А как же, на всех списки поэскадронно, по фамилиям все записаны, по имю и отчеству, у кого какое оружие, все переписано.

— У фельдшера сколько людей?

— Два санитара да помощник его, ветинар.

— Запиши к нему Афонасию Струкову, сестрой милосердной.

Мишка удивленно вскинул брови;

— Это поповну-то?

— Никакая она не поповна. — Макар, начиная сердиться, повысил голос: — Нашего трудящего классу человек, потому и поступает к нам. Ну, чего глаза вылупил? Я, может, жениться на ней хочу, мне всю жизнь холостым ходить тоже не положено.

— Да мне-то что, — Мишка нахмурился, скосил глаза в сторону, — женись ты хоть на самой попадье, так мне от этого ни жарко ни холодно.

— То-то. И чтоб никакого зубоскальства, а ежели зачнешь хаханьки да хиханьки разводить, голову оторву, так и знай. Да насчет оружия позаботься, наган ей раздобудь.

— Где я возьму его?

— Хоть из земли вырой, а скажи, што нашел. — И, шевельнув плечами, пошел к зимовью.

Мишка поглядел ему вслед, проворчал с досадой:

— Я же и виноват стал. Он там любовь крутить будет, а я наган добывай. А там, гляди, и конь ей потребуется, и седло… Не было печали, черти накачали.

Глава XXVI

Наутро Макар получил от Журавлева приказ о новом выступлении. Боевую задачу передал на словах начальник политуправления Бородин, прибывший в село минувшей ночью. Вместе с Бородиным приехал и председатель фронтового ревтрибунала старик Илья Мартюшев, и теперь они все трое сидели на веранде поповского дома, пили чай с молоком и крупяными шаньгами. Чай разливала по-праздничному принаряженная Афоня: в широкой черной юбке и кофточке из белой чесучи, туго охватившей высокую грудь, в светло-русой косе голубая лента, — красавица. У Макара душа поет соловьем залетным, но он сдерживает себя, помалкивает, хотя скуластое лицо его так и расплывается в счастливой улыбке. Даже Бородину понравилась Афоня.

— Чья это красавица такая? — спросил он, когда Афоня ушла в дом.

— Хозяйская дочь, приемыш, вернее, — ответил Макар, оглядываясь на дверь. — Боевая, к нам записаться пожелала.

— Еще чего? — Бородин сердито покосился на Макара. — На кой черт нам барышень эдаких, што у нас, институт благородных девиц?!

— Постой-ка, — вмешался в разговор все время молчавший Мартюшев. — Что-то ты, Макар, посматривал на нее шибко умильно. Уж не снюхался ли, случаем?

— Чего мне нюхаться. — Густо покрасневший Макар отвел глаза в сторону, буркнул изменившимся голосом: — Женюсь на ней, и всего делов.

— Вот оно что-о, — насмешливо сощурившись, протянул Бородин. — Выходит, мы на свадьбу угадали к товарищу Якимову. Ну и дела-а! Вы что же, сговорились с Журавлевым-то? Тот хоть нашу взял подпольщицу, а ты с попом породниться вздумал. Хорошенькое дело!

— Да не дочь она попу, — взъелся Макар. — Сказывал же: приемыш, из бедняцкого классу… Чем же она виновата, что ее ребенком отдали попу на воспитание? И сестрой соглашается у нас работать милосердной, рази худо?