Забайкальцы. Книга 3 - [96]

— Эх, Гаврило, Гаврило, — укоризненно качая головой, продолжал Федор, — парень ты, прямо скажу, хороший был, добросовестный, да и неглупый, а поступил по-дурацки! Ну сам подумай, нам ли, казакам забайкальским, лезть в эти смуты всякие, на рабочих глядя! Те бунтуют супротив властей потому, что робить им охота поменьше, а получать побольше. То же самое мужики российские, на земли помещичьи зарятся, потому как своей-то земли мало у них. А нам-то здесь какого ишо черта надо? Земли? Так ее у нас вдосталь, паши сколько хочешь, и слова никто тебе не скажет. Слобода? Так куда же ишо слободнее нашего-то, занимайся чем хочешь: хоть хлеб сей, хоть скота плоди, торгуй али золото добывай, да хоть и ничего не делай, никто тебе не укажет. Даже самую бедноту взять, ну вот тебя, к примеру, — ты у меня вырос в работниках, чем тебе было плохо?

— Я на тебя, Федор Григорьевич, не жалуюсь, у других-то мне бы хуже жилось, я вообще говорю. — Гавриил поднял голову и, столкнувшись с Федором взглядом, продолжал, смелея от собственной решимости. — Вот ты хозяин был, я твой работник. У тебя-то хозяйство первеющее в нашей станице, а у меня ни кола ни двора, а повинность в станицу, подати то есть, мы с тобой платили почти што одинаково, это правильно?

— Много ли там повинности-то было.

— Для тебя-то, конечно, это пустяк было, а каково бедноте? Или земля. Верно, ее вроде и много, но у нас-то где же она? У тебя их, пашен-то, вон какая уйма, а у меня от залогов, какие я каждое лето распахивал, одни мозоли на руках, вот они какие, до сих пор не сошли ишо, — Гавриил протянул над столом руки, показывая Федору огрубевшие, в твердых мозолях ладони. — Правильно это? Да разве одно это! Ведь как у нас было? Как повинность платить, обмундировку заводить, служить царю-батюшке, воевать за него — тут уж нашего брата бедноту не обойдут, вспомнят. А кончилась война — снова иди чертомелить на чужого дядюшку. Вот почему и пошли мы за большевиками, они нам глаза открыли, и все нам стало понятно, что к чему.

— И ты думаешь, что все это, о чем большевики проповедуют, сбыться может и власть эта сатанинская установится?

— А то как же. Эх, Федор Григорьич, жалко, что грамотенка-то у меня сам знаешь какая. Не обсказать мне всего-то, как пишет об этом товарищ Ленин. Вот кабы довелось тебе комиссара нашего, Плясова, послушать, уж тот бы тебе доказал, так бы все разъяснил, что ты и дружину свою бросил бы, не пошел бы супротив народу, супротив правды большевистской.

— Ну уж это ты брось! Чтобы я, русский человек, казак чистокровный, да жидам продался, с большевиками смирился, не было этого и не будет!

— Ты, Федор Григорьич, про Карла Маркса слыхал?

— Не слыхал и слышать не желаю.

— Здря! Это, брат, такой башковитый человек был, каких ишо и не было. Первый закоперщик в этих делах, такую книгу составил про революцию, что почище будет и библии, все в ней описал, и что было по всей земле, и что есть, и что будет. Как в точку бьет! Сам-то он давно уж помер, но за это дело Ленин наш взялся и давай дальше разрабатывать да народу трудовому разъяснять в своих книгах. И хоть по-научному, но так понятно, что сразу до сердца доходит. Вот почему и пошел рабочий-то люд за Лениным, за большевиками, за правду, за власть трудовую, советскую. А уж народ-то, ясное дело, такая великая сила, что все сметет к чертовой матери, как бы ни препятствовали ему эти Семеновы да Колчаки всякие подобные. Ведь это же такое дело, что и умереть-то за него не жалко. Об одном жалею, Федор Григорьич, что не удастся мне дожить до победы нашей, когда власть-то советская утвердится по всей матушке-России. — Гавриил вздохнул и, сощурившись, так тепло улыбнулся, словно не грозила ему скорая смерть, хотя и был уверен, что не отпустит его Федор живым. — А уж кабы живой остался, пришел бы я к тебе и спросил: «Ну как, Федор Григорьич, чья взяла, кто из нас ошибался?»

— А что! — так и загорелся Федор. — Приходи, если живы будем, приходи обязательно. Я тебя корить за то, что согрешил ты супротив власти нашей, не буду. Не-ет, если пожелаешь, снова возьму к себе, цену дам хорошую, женю, в люди выведу. Слово даю, ты это крепко запомни.

Вишняков пристально посмотрел на Федора, покачал головой:

— Такое говоришь, Федор Григорьич, будто и впрямь отпустить меня хочешь живым?

— А что ты думал? Отпущу. Потому отпускаю, что всегда считал тебя хорошим человеком, казаком настоящим. Жалко, что туману напустили тебе в башку-то большевики, но это пройдет. Идем!

Федор вышел из-за стола, надел шинель, шашку, снял со стены винтовку.

Вишняков покосился на него, спросил:

— К чему же винтовку-то берешь, раз отпустить посулил?

Федор не ответил, глазами показал на дверь — идем.

В передней половине, слабо освещенной догорающей свечой, на потнике, разостланном в кути на полу, спала хозяйка и трое ребятишек. На лежанке возле печки похрапывал старик. Крепко спали и дружинники — один растянулся на скамье, другой, с винтовкой в обнимку, сидя на табуретке, уткнулся головой в стол. Они не слышали, как мимо них прошел пленник в сопровождении их командира.

В улице ни души, даже собаки не лают.