Забайкальцы. Книга 2 - [20]

— Спасибо.

Савва Саввич присел на нары, вытерев платком потную лысину, огляделся.

— Эка мухоты-то расплодилось у вас какая погибель. Ты бы их, Матрсна, тово… травила чертополохом, все поубавила бы лишних-то.

— Чума их убавит, — не меняя позы, отозвалась Матрена, — дверь-то весь день открыта стоит. Закрывать ее нельзя, жара, каждый день топим.

Она не торопясь достала из печки горшок с гречневой кашей, поставила на стол, кивнула Ермохе на миску: вон они сразу две упали во щи.

— Ничего-о, муха не проест брюхо. — И, подцепив утопленниц краем ложки, Ермоха выплеснул их на пол, спросил Савву Саввича — На пашнях был, хозяин?

— Был. Хороши хлеба пошли, слава те господи. Прополку начинать самое время. Оно хотя и тово… грязновато, но в Сорочьей можно полоть, земля там супесок, а кислицы в пшенице великое множество. Налаживайтесь завтра туда ехать, я на подмогу вам баб позову.

На следующее утро из ограды Саввы Саввича выехали две пароконные подводы. Передней парой правил Ермоха. В телеге у него, на досках, положенных на облучины, сидели шесть пожилых баб с серпами на плечах.

— Картошка у меня заросла лебедой, — говорит одна, — сегодня полоть ее собиралась, а тут на тебе…

— Да вить и у меня то же самое, — вздохнула вторая.

— А у нас червяк на капусте появился.

— Табаку надо напарить да и полить.

— Марфу Дидючиху попроси, заломит^[3] на молодой месяц — и как рукой снимет.

— Кум Степан пишет?

— Вчера было письмо, про Андрюху Макарова прописал, — ранили его шибко.

— Эка бедный, Дуня-то слышала небось.

— Слышала.

У Никиты на задней телеге бабы более молодые, веселые и озорные. Они шутят, смеются над рыжей бородой Никиты, которая так пламенеет на солнце, что одна из баб тянется к ней с самокруткой в зубах прикурить.

— Да хватит вам, цокотухи! — прикрикнула на озорниц чернявая, молчаливая Татьяна Зайцева. Этой не до смеху: муж на фронте, дома трое ребятишек. Даже теперь, по дороге на пашню, не может Татьяна сидеть праздно, на коленях у нее, в сарпинковом запоне, большой клубок пряжи, а в натруженных, цепких пальцах быстро мелькают спицы.

Среди баб не было Насти. Не любила она ездить на тряской телеге, слушать бабьи разговоры. В то время как телеги выезжали из ворот, Настя седлала себе игреневого иноходца.

Новое казачье седло на Игреньке отливает глянцем. Настя, слабенько затянув переднюю подпругу, туго подтянула чересподушечную и заднюю, убавила по своей ноге стремена. Уже сидя в седле, подозвала к себе Матрену:

— За Егоркой посматривай тут, тетка Матрена.

— А что Макаровна-то?

— Да она-то само собой, двое-то лучше доглядите, на речку бы не увязался с ребятами.

— Ладно. Я и так, когда тебя нету, слежу за ним, озорной стал, постреленок.

Довольно улыбаясь, Настя продела правую руку под темляк нагайки, тронув Игренька ногой, шагом выехала за ворота.

Вчера вечером Настя опять ходила к Марфе ворожить, и опять ей выпало на картах «скорое известие от червонного короля». Поэтому на душе у Насти спокойно, к тому же и утро такое хорошее, и солнышко ласково греет, а небо ясное, голубое, как чисто выстиранный сатиновый полог. А какая ходкая, плавная иноходь у вислозадого Игренька. Недаром сказал про него Ермоха сегодня утром: «Ездить на Игреньке одно удовольствие, только покачивает, как муку сеет». Потому-то Настя всегда, когда надо было ехать верхом, седлала себе Игренька.

Уже выехав на окраину поселка, Настя увидела впереди высокую женщину, прогонявшую на луг телят, и, когда та поравнялась, пошла навстречу, узнала Парушу Лукину.

Сердито глядя на Настю, девушка, не здороваясь, загородила ей дорогу, ухватилась за повод Игренька.

— Подожди маленько, дело у меня к тебе есть.

— Какое такое дело? — удивилась Настя, натягивая поводья.

— Насчет Максима хочу спросить, Агеева, как ты любовь с ним крутишь, мужняя жена.

— Да ты в уме? — начиная сердиться, воскликнула Настя. — Али сорока на хвосте принесла тебе гадость какую-то про меня!

— Замолчи лучше, бесстыдница! Думаешь, не знаю, как шла ты с ним вечером намедни! — скороговоркой сыпала Парушка; на побледневшем лице ее отчетливей выступили коричневые рябинки. — Своими ушами слышала, как он про любовь тебе рассыпался, а ты от радости-то гоготала на всю улицу. Радехонька, что нового казака приманула. Мало тебе, суке, работников-то да учителей…

Если бы не оскорбительное слово, Настя рассказала бы Парушке, как было дело, но та брякнула такое грубое, обидное, что Настя взорвалась, дала волю гневу.

— Дура конопатая, вафля! — воскликнула Настя, и в правой руке ее мелко задрожала махрами увесистая плеть. — Нужен мне твой Макся, как на носу чирей! Это тебе он в диво, а я на него, лохмача поганого, и через порог смотреть не желаю. Ишо обзывать всяко вздумала. За такие слова вот как потяну тебя по пестрой-то харе. А ну, брысь!

Настя замахнулась плетью; испугавшись ее, Парушка выпустила из рук повод, отпрянула в сторону. Игренько рванулся вперед. Настя сгоряча огрела его плетью, он лишь хвостом крутнул, прибавил ходу.

Быстрее замелькали мимо придорожные кусты, овраги, заросшие лебедой землянки пахарей на полевых станах.

Утренний бодрящий ветерок освежает разгоряченное лицо Насти, играет концами головного платка, а она никак не может успокоиться, кипит в душе ее злая обида на незаслуженный горький упрек.