Забайкальцы. Книга 2 - [131]

Жену хозяин отправил спать в горницу, а сам не прилег ни на одну минуту, даже тогда, когда всех его «гостей» поборол хмельной сон. Выходя на улицу, Елгин подолгу стоял там, прислушиваясь к постепенно затихающему пьяному разгулу. Больше всего боялся старик пожара, поэтому, заметив где-либо отсвет костра, он хватал ведро и бежал туда, чтобы залить непотушенный огонь.

А когда на побледневшем небосводе с востока кумачом зарделась заря, старик Елгин услышал шум, цокот множества копыт. Это прибыл в село новый отряд Красной гвардии — четвертая, пятая и седьмая сотни 1-го Аргунского полка под общей командой Бориса Кларка.

В село отряд вошел незамеченным, пьяные пережогинцы даже застав не выставили, чувствуя себя в безопасности в тылу Красной гвардии, да и некого было отправить ни на пост, ни в разъезды, все перепились, как на богатой свадьбе.

Любопытство удерживало на крыльце старика Елгина. «Кто же это такие? — думал он, прислушиваясь ко все нарастающему шуму. — Неужто та красногвардия, про какую Ушаков-то сказывал? Да как они скоро нагрянули! Молодцы-ы, ежели это они в самом деле».

Под сараем, хлопнув крыльями, заголосил петух, ему откликнулись другие, и вот уже по всему селу разлилось петушиное пение; где-то на окраине послышался выстрел, другой, в сумеречном свете наступающего утра по улицам замельтешили серые фигурки красногвардейцев. Вот уж совсем неподалеку слышен дробный топот ног, ближе, ближе, звякнула щеколда калитки, и в ограду к Елгину вошли пятеро, все в казачьем обмундировании, без погон.

Первого забрали Спирьку, двое, подхватив его с земли, подняли на ноги, ободрали с него шашку, карабин и подсумки с патронами. Взъерошенный, измятый Спирька пучил на незнакомцев ничего не понимающие глаза, бормотал еле внятно:

— Воспода, это само… товарищи… мать анархия.

— Заткнись, контра! — прикрикнул на него голубоглазый русочубый казак. Это был Егор Ушаков. — Из-за вас, чертей, и отдохнуть не пришлось после боя, в ночь подняли по тревоге.

Затем подняли с земли, обезоружили рыжеусого, его вместе со Спирькой посадили в сарай, приставили к ним часового. Егор и с ним казаки его взвода — Молоков, Вершинин и Гантимуров — прошли следом за хозяином в дом. Там они первым делом забрали оружие: стоящие в углу винтовки, шашки, подсумки с патронами и гранаты, принялись будить анархистов. Те, просыпаясь, пялили глаза на казаков, нехотя поднимались. Лишь осетин, сразу поняв, в чем дело, вскочил на ноги, выхватив кинжал, замахнулся им на Вершинина, но в этот момент Молоков успел ударить его по руке стволом винтовки. Выронив кинжал, осетин кинулся наутек, пинком распахнув дверь; за ним устремился Вершинин, на ходу клацая затвором винтовки. Прыжком соскочив с крыльца, осетин, пригибаясь, вихрем мчался по ограде и уже перескочил низенькое прясло, как на крыльце бахнул выстрел; взмахнув руками, осетин упал ничком: под левую лопатку вошла ему пуля Вершинина…

Это подействовало и на других елгинских «гостей» отрезвляюще, они не сопротивлялись, когда Егор приказал им выходить из дома, только один спросил:

— А куда нас?

— На кудыкину гору, — съязвил Егор, — пошли!

К восходу солнца на площади около небольшой часовенки собралась толпа сельчан. Любопытно же посмотреть, что будут делать с арестованными пережогинцами, а их вели и вели со всех улиц села. Арестным помещением послужила часовенная ограда, обнесенная добротным забором и со всех концов охраняемая надежным конвоем казаков.

Позднее других привели самого Пережогина и двух его ближайших помощников. Он шел, глядя прямо перед собой и ни на кого не обращая внимания. Лишь когда подвели их к часовенной ограде и передний конвоир, открыв ворота, сказал: «Заходи!» — тонкие губы старого анархиста скривились в презрительной улыбке.

Тут же около забора стояли три телеги, в которые укладывали отобранное у анархистов оружие. А рядом прямо на землю сваливали кучей седельные сумы с награбленным имуществом. И чего только не было в этих сумах: и сапоги, и брюки казачьи, гураньи унты, пуховые шарфы, бабьи сарафаны, отрезы сукна, кашемировые шали, швейные машины, даже самовары, а в сумах у Спирьки Былкова оказался и граммофон с большой блестящей трубой и к нему штук двадцать пластинок.

Вокруг этой свалки толкалась, разноголосо гудела толпа местных жителей: мужики, бабы, девки, подростки и ребятишки. Всем хочется протиснуться поближе, поглядеть, что там такое, то и дело слышатся возбужденные, негодующие выкрики:

— Куда те черт гонит!

— Надо, стало быть!

— Отцепись.

— Седло мое форменное, во-она-ка нагрудник наборчатый.

— У меня вчера доху взяли, только одну зиму и поносил.

— Судить гадов своим судом и расфукать их, чтоб другим не повадно было.

Шум, галдеж приутих, когда один из красногвардейцев завел граммофон, приладив его на телегу. Удивительный ящичек зашипел и, к великому удовольствию сельчан, хрипловатым, но звонким голосом запел «Кабы имел златые горы…».

О граммофоне черноярцы слыхали от казаков-фронтовиков, но видеть его и слышать своими ушами им довелось впервые. Потому и притихли они, окружив телегу с этой штуковиной; девки, молодые бабы слушали затаив дыхание; какая-то старуха в черном платке крестилась, шептала молитву; человек десять ребятишек ухитрились взобраться на телегу, на них сердито шикали старики, а сами, переглядываясь между собою, смущенно улыбались, разводили руками.