Забайкальцы. Книга 2 - [107]

— Напарился?

— С Ермохой напаришься, как же! Ишо маленько, и сгорел бы начисто, а ему хоть бы што.

— Беда с ним. И что у него за шкура, толщиной-то, однако, в палец.

— Не меньше.

— Этакую шкуру на сыромять переделать бы да подошвов из нее накроить к унтам, износу бы им не было.

В баню Егор с Никитой зашли лишь после того, как Ермоха, вдоволь напарившись, слез с полка и, окатившись холодной водой, пошел в предбанник одеваться.

Глава XI

На второй день Егор с самого утра пошел помогать Ермохе тесать жерди, строгать бруски для бороны. Больше всего хотелось Егору подержаться за чепыги, идя бороздой за плугом. Руки просили большой, настоящей работы. Об этом он и заговорил с Ермохой, когда тот сел на бревно отдохнуть, закурить трубочку.

— Дядя Ермоха, — Егор подошел к старику, — перелог-то за колком пахать будете?

— Будем, — пыхнув дымом, ответил Ермоха.

— Давайте завтра начнем. Заломим быков пары четыре да еще коня к ним, Егорку пристяжником, Никиту погонщиком, а я за плугом…

— Нельзя! — коротко отрезал старик.

— Дядя Ермоха…

— И не проси понапрасну. Воскресенье завтра, к тому же в этом году и благовещенье в воскресенье было, и начинать сеять в этот день никак нельзя, грех великий.

— Тогда послезавтра.

— Понедельник тоже день не начинный. Вот во вторник, бог велит, утречком баню истопим, помолимся и, благословясь, за дело!

— И снова париться будешь? — съязвил Егор.

— А чего же? Быть в Рыме да не повидать папу!

— И вечно у тебя эти приметы всякие, — недовольно проворчал Егор, но спорить не стал с Ермохой, понимая, что это бесполезно.

После обеда сделал сыну лук из талового прута, стрелы, отправился с ним на сопку. Там, пока малыш собирал ургуй и гонялся с луком за воробьями, Егор прилег на гребне сопки, полной грудью вдыхал пряный аромат чабреца.

«Вот оно и счастье, — думал он, любуясь Егоркой. — Жить вот так по-мирному, с Настей, с сыном, работать в полную силушку, чего еще надо? А тут снова война, Семенов какой-то появился, ни дна бы ему ни покрышки… Семенов… неужто этот тот самый есаул рыжеусый, которого я тогда отвел от смерти? Все может быть, что и он…»

Как ни хотелось Егору побыть еще хоть бы денек с Настей, на следующее утро пришлось ему собираться в обратный путь, в сотню. Вместе с ним наладился в Антоновку и Ермоха.

Снова Егор в седле, с винтовкой за плечами. Уже простившись, Настя еще долго шла с ним рядом, держась за стремя.

— Жди, Настасья! — крикнул Егор, когда они с Ермохой переехали речку. — Отпрошусь обязательно. Погодаев не отпустит — к Метелице пойду… Прощевай покедова-а!

Помахав Насте рукой, Егор с места взял крутой рысью, за ним, поднимаясь на стременах бурятского седла, еле поспевал Ермоха.

К Антоновке подъехали, когда из-за далеких, затянутых сиреневым маревом сопок на горизонте, огромное, красное, выплыло солнце, багрянцем заполыхало на окнах. Над рано проснувшимся селом, подпиравшим голубой купол небес сизыми столбами дыма, стоял немолчный разноголосый гул: пели петухи, лаяли собаки, мычали коровы, скрипели ворота, телеги, слышался топот ног и рокот людского говора, а на окраине у речки уже стучали молотками кузнецы.

Красногвардейская застава около поскотины пропустила Егора со стариком беспрепятственно. По улице оба ехали шагом. Всюду, куда бы ни глянул Егор — в оградах, на улицах и переулках, — видел он множество людей: красногвардейцев в рабочей одежде, казаков, матросов в черных бушлатах, китайцев в синих куртках, перепоясанных патронташами; а навстречу по улице шла рота пехотинцев, в которых и по форме одежды и по их нерусским лицам Егор угадал мадьяр, о них приходилось ему слышать не раз. Четко и гулко топая коваными каблуками солдатских ботинок, мадьяры шагали по восьми в ряд, над головами их блестели штыки. Роту вел высокий, стройный командир с алым бантом на груди и с забинтованной рукой, подвязанной к шее.

С уважением глядя на красногвардейцев-мадьяр, Егор, а следом за ним и Ермоха, свернув в сторону, придержал коня.

— Это кто же такие, — полюбопытствовал Ермоха, — кажись, не русские?

— Мадьяры это, дядя Ермоха, я их ишо на фронте видел, боевой народ. И видишь, как оно получается: воевали мы с ними, убивали один другого ни за што, а теперь вместе за революцию боремся. Вот оно дело-то какое.

— Што и творится, не разбери-поймешь. И чего им припало тут встревать в нашу драку, то-то глупый народ.

— Э-э, не то ты говоришь, дядя Ермоха, это же рабочий люд, вот им и хочется, чтобы у нас советская власть укоренилась, а потом, как у себя зачнут они такую же вот революцию устраивать, мы им подмогнем, ясное дело.

— Не знаю, я в этих делах разбираюсь, как старовер в махорке.

— Вот в том-то и дело, что темнота тебя одолевает; заладил вчера то да потому, что не одолеть нам белых, а теперь небось и сам видишь, какая у нас сила. А у Семенова что? Японцы, так они по принуждению идут, а из казаков — так только такие, как Шакал. А за революцию-то весь трудовой народ по своей волюшке поднялся, вон красногвардейцы: какого ни хвати, тот и вольножелающий. Уж на што казаки наши верными слугами у царя считались, а и те за революцию теперь. Даже вон китайцы, мадьяры, венгерцы — все за революцию. Да мы этого Семенова в порошок сотрем.