За живой и мертвой водой - [80]

Проехала подвода — и снова рассказы Татьяны Никифоровны: какое оно море Азовское ласковое, а в бурю страшное, как осенью ловят под Геническом нагулявшую жир в Сиваше кефаль, как пригнали к ним пленных австрийцев.

— Я как увидела его в первый раз, Ваню своего, испугалась даже — худой, усы черные, как у таракана, а глаза… глаза добрые такие, печальные. У меня сразу сердце екнуло. Предчувствие все–таки у меня было. Поверите — с первого раза.

Южное солнце, соленый ветер моря, молодость, тревожная, полная страхов любовь… Не забыть этой поры Татьяне Никифоровне. Рассказывает она, и слышно, как сморкается, слезы вытирает, а то смеется радостно. Как раз перед войной собиралась поехать на родину, нашла там брата, сестер, письма и карточки от них получила. Собралась, а тут проклятая война. Наверняка так уж суждено ей, и не мечтает побывать в родных краях, одного просит у бога — вернулись бы с войны сыновья.

Так и ехали. Миновали два села. Татьяна Никифоровна перекидывалась словечком со знакомыми, довольно долю разговаривала с какой–то женщиной, угощала ее мальчика яблоками. Мимо — слышно было — проходили люди. Затем поехали дальше — и снова неторопливая беседа в пути. Сердце у Колесника нет–нет, да и начинало ныть от тревоги. Уж очень хорошо и до неправдоподобия счастливо складывалось у них все в этот день, а он не любил, когда удачи следуют одна за другой, знал, так не может продолжаться долго.

Тридцать километров провезла их Татьяна Никифоровна. Выгрузила в лесу, рассказала, какого направления должны держаться, чтобы пересечь ближайшую железную дорогу, и всхлипнула прощаясь:

— Родненькие мои,

Через два дня беглецы снова встретились с людьми.

Вышло так, что после большого ночного перехода рассвет застал их в поле. Впереди километрах в двух, как показалось Колеснику, темнел большой лес. Решили проскочить это расстояние, устроить дневку в лесу. Жали изо всех сил, прошли два обещанных Колесником километра, а лес отодвигался и отодвигался от них, ширился, захватывая половину горизонта.

Заря красила верхушки деревьев розоватым светом, когда они вскочили в лес. Оказалось, их уже заметили и ждали. Два человека… Они были в зеленых суконных шапках с козырьками (распространенный среди местных жителей головной убор), добротных куртках, сапогах. У одного на груди висел немецкий автомат, другой снял с плеча винтовку.

— Стой! Что за люди, куда идете? — по недоброму щуря глаза, спросил тот, что был вооружен автоматом. Он был молодой, белобрысый, похожий на немца.

Полицаи, партизаны — не разберешь. Для партизан, пожалуй, слишком хорошо одеты. Выговор у молодого чистый, похоже — украинец. Может, пожалеет.

— Брехать не буду, — ответил Колесник. — Пленные, пробираемся домой, к своим семьям.

— Украинец?

— Да.

— Эти тоже?

— Нет. Русский и татарин…

— Большевик, коммунист?

— Нет… — с запинкой ответил Колесник.

— Брешешь!

— Коммунистов немцы сразу расстреливают. А я еще живой…

— Оружие имеете?

— Нет.

Молодой навел на них автомат, кивнул головой товарищу. Тот положил на землю винтовку и обыскал каждого из задержанных, легонько хлопая сильной рукой по карманам и прочим местам, где могло быть спрятано оружие. Это был суровый на вид, худощавый человек лет тридцати пяти, с большим синеватым шрамом на щеке.

После безрезультатного обыска молодой приказал задержанным сесть на землю, а сам отозвал в сторонку товарища и начал с ним шептаться. Вдруг они заспорили, голоса стали громче, и Колесник различил польские слова. Эти двое — поляки… Полицаи? Нет, конечно. Почему бы полицаи оказались так рано в лесу и только вдвоем? Наверняка это польские партизаны. Колесник напряг слух. Ему, украинцу, знавшему два славянских языка, было не так уж трудно понять, что говорилось по–польски. Молодой поляк сердился, доказывал что–то старшему, а тот не соглашался, несколько раз сказал: «Не позволю, пан Казимир». Как и можно было предположить, речь шла о судьбе задержанных, молодой поляк настаивал на том, что их нужно пострелять.

Полицаи. Только полицаи могли так поступить. Оставалось одно — попытаться бежать — Следовало вскочить и броситься врассыпную, может быть, кому–нибудь удастся спастись. Колесник был готов сделать знак товарищам, но тут услышал, что говорит поляк со шрамом на щеке:

— Что мне пан толкует. Не могу. Если бы это были швабы, бандеровцы, полицаи, я бы ни минуты не раздумывал.

— Они — русские, советы, пан Миколай, наши враги, — горячо заявил Казимир.

— Это несчастные люди, пленные. Не позволю, пан Казимир. Пусть идут с богом.

— Все равно они не дойдут… Их поймают бандеровцы, возьмут к себе в банду. Пан может быть уверен, что их пуля не отправит на тот свет его отца, матку или самого пана?

— Что бы мне ни говорили, я не могу позволить убивать безоружных несчастных людей.

— Я доложу поручику, он пану спасибо не скажет.

— Не могу, пан Казимир.

Поляки подошли к задержанным.

— Вставайте! — недовольно сказал молодой. — И скажите спасибо пану Подляскому за то, что он такой добрый человек. Можете идти себе, куда хотите.

— Пан Казимир, — спросил Колесник, — вы, польские партизаны?

— Тебе это незачем знать.