За землю русскую. Век XIII - [41]
Старик не договорил и посмотрел на Гриньку. Невский догадался о его желании. Тут они перешли с доктором на немецкую речь. Настасьин с тревогой и любопытством вслушивался. Понимал, понимал он, что это говорят о нём!
А если бы ему понятен был язык, на котором беседовали сейчас князь и лекарь, то он бы узнал, что старик выпрашивает его, Гриньку, к себе в ученики и что Невский согласен.
— Григорий, — обратился к Настасьину Александр, — вот доктор Абрагам просит тебя в помощники. Будешь помогать ему в травах. А потом сам станешь врачом. Согласен?..
Гринька от неожиданности растерялся.
— Я с тобой хочу!.. — сказал мальчуган, и слёзы показались у него на глазах.
Невский поспешил утешить его:
— Полно, глупый! Ведь доктор Абрагам при мне, ну стало быть, и ты будешь при мне!.. Ладно. Ступай, спи. Утре нам путь предстоит дальний!..
Тысячевёрстный длительный путь между Владимиром на Клязьме и Новгородом Великим совершали в ту пору Частью по рекам Тверце и Мете, а частью конями. И немало на том пути приходилось привалов, днёвок, ночёвок!..
...Чёрная осенняя ночь. Тёмный, дремучий бор — бор, от веку не хоженный, но ломанный. Разве что хозяином лесным кое-где ломанный — медведем. В таком бору, если и днём из него глянуть в небо, то как из сырого колодца, глубокого.
Огромный костёр из двух цельных, от комля до вершины, громадных выворотней, пластает, гудёт на большой поляне. В такой костёр и подбрасывать не надо: на всю ночь! На этаком бы кострище быков только жарить на вертеле великану какому-нибудь — Волоту Волотовичу или же Святогору-богатырю. Да и жарят баранов, хотя и не великаны, зато целая дружина расселася — до сотни воинов — по окружию, поодаль костра.
Видно, как от сухого жара, идущего во все стороны от костра, отскакивают с треском большие пластины розовой кожицы на стволах сосен. Хвоя одного бока пожелтела и посохла.
С багровыми от жара лицами, воины — и бородатые и безусые — то и дело блаженно покрякивают, стонут и тянут ладони к костру. Другие же оборотились к бушующему пламени спиною, задрали рубахи по самый затылок и калят могучие голые спины, красные как кумач.
Время от времени то одному, то другому из богатырей становится всё ж таки невтерпёж, и тогда, испустив некий блаженный рёв, как бывает, когда парни купаются, обожжённый исчезает во тьме бора, где сырой мрак и прохлада обдают его и врачуют ему спину.
Сверкают сложенные позади каждого кольчужные рубахи, островерхие шлемы — чечаки, мечи и сабли: не любит Александр Ярославич давать поблажки. «Ты — дружинник, помни это. Не ополченец, не ратник, — говаривал он. — Доспех, оружие тебе не для того даны, чтобы ты их на возы поклал да в обозе волочил за собою, а всегда имей при себе...»
От кострища в сторону отгребена малиновая россыпь пышущих жаром угольев. Над нею, на стальных вертелах, жарятся целиком два барашка, сочась и румянея.
Тут же, в трёх изрядных котлах, что подвешены железными крюками на треногах, клокочет ключом жидкая просяная кашица — кулеш.
У одного из воинов, который слишком близко придвинулся к костру, да и задремал, упёршись подбородком о могучие кулаки, сложенные на коленях, вмиг посохла и принялась закручиваться колечком борода.
Его толкнул в плечо товарищ:
— Михайло! Мишук, очнись! Бороду сгубил...
И все подхватили, и зашумели, и захохотали:
— Сгубил... Сгубил... Ну, теперь баба не примет тебя, скажет: «Это не мой мужик, а безбородая какая-то некресть!..» И впрямь загубил бороду... будь ты неладен...
Так, соболезнуя и подхохатывая не по-злому, перемелькали перед беднягой едва ли не все соратники его: и Еска Лисица, и Олиско Звездочёт, и Жила Иван, и Федец Малой, и Дмитров Зелёный, и Савица Обломай, и Позвизд, и Милонег, и Бонн Федотыч, и даже Карл какой-то, хотя заведомый рязанец. Здесь и греческие — «крещёные», насильно внедряемые в народ, — и древние, языческие, «мирские» имена мешались с какими только ни пришлось прозвищами и с начавшими уже слагаться фамилиями.
— Ведь экую в самом деле красу муськую потратил!.. Бить тебя мало, полоротый! — с горьким прискорбием, без всякой насмешки, проговорил старый благообразный воин.
Л подпаливший бороду, ражий большеглазый мужик, словно бы и впрямь чувствовал себя перед всеми виноватым за погубление некой общественной собственности: улыбаясь и помаргивая, объяснял он чуть не каждому, кто приседал перед ним и засматривал ему в лицо:
— Да как-то сам не знаю... замечтал... домачних своих воспомнил!..
А его не переставали поддразнивать:
— Эх, Миша, Миша!.. «Домачних»! Шинка твоя не посмотрит, кого ты там «воспомнил», а бороду, скажет, изнахратил — быть тебе в вине: и остатки выдерет!.. Ты в Новгород теперь не возвращайся!
Сотник Таврило Олексич опасливо оглянулся в дальний угол поляны, где виднелся островерхий белого войлока шатёр, крытый алым шёлком, с кистями, и рядом с ним — другой, поменьше и попроще первого.
— Лешаки, — сказал он, — князя ржаньем своим разбудите!..
Все стихли. Немного погодя дружина разбилась вся по кружкам, и в котором пошли негромкие разговоры промеж собою о том да о сём, а в котором — тут и народу прилегло побольше — загудел неторопливый говор сказочника-повествователя.
