За землю Русскую - [252]

— О-ох, люди добрые! Небось ведь спины у вас болят от безделья, — встретил он прибежавших на зов воротных. — Сколько времени лежать щепе?.. Все подклеты захламлены. Нынче же носите щепу на топь, к реке! Приду после да найду что — не помилую!

Пока он шумел с воротными, из хором прибежал отрок.

— Гонец к тебе, болярин, — запыхавшись, еле вымолвил он.

Чука поднял бороду, взглянул на отрока и махнул воротным: идите, мол!

— Откуда гонец? — спросил.

— От князя Александра Ярославича.

— От князя Александра?! — всплеснул руками Чука.

— Будет нынче он на Москве.

От Чертольских ворот, из-за сосен, что шумят по взгорью в ограде, не видно княжих хором. Они на холме. Тропа от ворот к хоромам огибает рощу. Срублены хоромы из дуба. От хором, с высоты холма, как на ладони луга и болота Замосковья; видно дальние леса, посад за торгом, по Яузе. По внешнему виду княжие хоромы мало отличаются от посадских изб, только и особицы — слюдяные оконницы да резной теремок над крыльцом поблескивает медным гребнем. Когда Чука обогнул рощу, Ивашко рассказывал что-то стоявшим около него отрокам. Тут же, у крыльца, оседланный конь. Завидев воеводу, Ивашко пошел навстречу. Не дожидаясь, пока воевода спросит его, поклонился:

— Князь Александр Ярославич послал меня к тебе, воевода. Идет он поездом из стольного Владимира на Великий Новгород. Нынче будет в Москву.

— Где ты оставил поезд?

— Ввечеру на Клязьме.

— Спасибо, молодец, упредил, — сказал Чука. — Честью встретим Александра Ярославича. Иди в дружиничью избу, отдыхай; коня твоего уберем, не имей заботы.

Чука послал гонцов на посады, велел оповестить уличанских старост о том, что скоро будет на Москве князь новгородский Александр Ярославич. У заезжего двора на Кучковом поле — дозорные молодцы. Строго-настрого велел Чука дозорным: как покажется княжий поезд — одному бежать с вестью в Кремник, остальным провести поезд объездами к городу.

Весь день Чука провел на ногах. Рад он встрече с Александром, и грусть трогает сердце старого воеводы. «Ох, времечко, — вздыхает он. — Пора, знать, старикам по углам сидеть, любоваться на то, как молодые орлы летают». Чука жил и состарился в Ярославовой дружине, все походы делил с князем; бился он и со строптивыми князьями, и с половцами, и с Ордой, и с ливонскими рыцарями. В последний раз Чука был с Александром в ливонском походе.

В суете заглянул воевода на поварню: боялся, как да мало снеди напекут и наварят. Кажется, все ладно. Велел дать себе щей да крылышко жареной ряби, и только успел обсосать пальцы, как на дворе начался сполох:

— Едут, едут… На посаде поезд.

Чука бросил еду, поспешил навстречу.

…Александр остановил коня. Спрыгнув наземь, он шагнул к Чуке, обнял его.

— Не узнаю Москвы, Чука, — сказал. — Перед ливонским походом и после был здесь, видел черные пожарища да землянки жителей, а ныне город срублен и посады, и торг людный…

— Хорошо ли, худо ли — не обессудь, княже! — ответил Чука. — Но по старому-то обычаю русскому не красно на улице вести разговор с гостем; лучше и краше слово в гридне, за чашей меду крепкого.

— От чаши не откажусь, — усмехнулся Александр. — Сядем за стол — и еде и меду окажем честь.

В гридне Александр спрашивал Чуку об угодьях княжих на Москве, о городовом жительстве, о лесах, что вековыми раменьями раскинулись вокруг, о реках и путях торговых. Говорили чуть ли не до полуночи. Под конец, когда Чука остался с глазу на глаз с князем, он сказал:

— Не сладкое слово хочу тебе молвить, Александр Ярославич, не огневайся, выслушай! Тяжко иго ордынское, а не стало на Владимире князя Ярослава, тяжелее давит оно. Мы, на Москве, не изведали всего зла, но вокруг… Стон людской и плач. Людей ремесленных, женок и детей малых гонят в полон ордыняне. Во Владимире ныне князь Андрей, а ему ли быть ровней со старыми князьями? Ты уйдешь в Новгород, а князь Андрей… Как он будет? С кем он?

— Не ведаю о том, Чука, — помолчав и как бы не решаясь сразу открыть то, о чем думал, произнес Александр. — Назван я ханшей князем Руси, а не слова ли это пустые? Была Русь раздробленной, ею и осталась. И не о благе Руси — о «Русском улусе» слышал я речи в Орде. Молвлю, Чука… Тайные думы свои тебе поведаю; ты не суди меня, не прими в обиду. Нет предела ненависти моей к Орде; ни крови своей, ни жизни — ничего не жаль мне за то, чтобы сбросить плен, а время ли брать мечи? На счастье ли Руси прольем кровь людей наших? Нет! Римские паписты тоже зовут нас на борьбу с ханом, сулят свой союз и помощь. Скажи, не себе ли ищут они добра? Князь Ярослав перед отъездом в Орду, где принял кончину, отверг домогания паписта Карпини…

— Видел я того паписта, Александр Ярославич, — воспользовавшись тем, что Александр помолчал, промолвил Чука. — Хитрый он, скользкий. И в Орде был Карпини, сговаривался там с ханом противу Руси.

— Помню, слышал о том от батюшки, — сказал Александр. — По прошлому лету двое римских легатов-епис-купов навестили Новгород. Послание от папы Иннокентия Четвертого передали мне. Я слушал их, читал папское послание. О том же были их речи, о чем прежде, перед походом ливонским, сказывал папист Биорн. Улещали обещаниями помощи своей и союзом, а взамен-де примите учение Рима, подчините Риму церковь русскую. Молвил я легатам-епискупам: «Свою веру знают люди на Руси и учения Рима не примут». То, чего домогаются от нас паписты, горше нам плена, горше данничества… Гибели нашей ищут латыняне. Ввергнув нас в битву с Ордой, сами они без боя перейдут наши рубежи. Ты, Чука, был другом отцу моему и друг мне, тебе и знать: не подниму я меча на хана, не время, не приму и союз с папистами. Ныне заступят Русь от Орды не кровь и меч, а мир с нею. В мире мы сохраним землю свою, обретем силу. Будет так — расправит Русь плечи, склонится Орда перед мечом русичей.