За Волгой земли для нас не было. Записки снайпера - [44]

Каждый снайпер по-своему завидовал минометчикам. Нам было стыдно смотреть друг другу в глаза. Охрим Васильченко позор снайперов старался утопить в табачном дыму. Пришел к нам комсорг батальона, и незаметно возникло комсомольское собрание. Первым взял слово я.

Вот о чем я говорил:

— Как же так получилось, что фашистского ефрейтора поймали не снайперы, что день и ночь без выхода находятся на переднем крае обороны, знают каждый камешек, кустик? Почему мы прозевали сам факт выхода минометчиков за передний край нашего участка? — Я упрекал своих товарищей за потерю бдительности, за неосмотрительность. Они молчали, а я продолжал: — Если снайпер не опирается на солдат, как на основных хозяев положения, отрывается от них и действует сам по себе, запирается, как улитка в своей скорлупе, такого снайпера ждут сплошные неудачи.

Ребята разговорились. Задело их за живое мое выступление. Комсомолец Костриков сказал, что он убил всего двадцать шесть фашистов, а Сидоров — семьдесят, но равняться на такого «чемпиона» не следует.

— А ты не крути, почему? — закричали с места.

— Что мне крутить, — огрызнулся Костриков, — пусть сам Сидоров встанет и расскажет, а ежели будет врать, юлить, как вьюн в реке, тогда я поправлю его.

Сидоров встал, спокойно окинул взглядом присутствующих. Вид у него внушительный: крупные черты лица, большой с горбинкой нос, подбородок крупный, волевой, светло-русые волосы зачесаны назад, грудь широкая, плечи крутые. Прежде чем начать речь, он вынул из кармана кисет и принялся скручивать «козью ножку».

— Чего же ты молчишь, раз встал, так говори, — сказал кто-то.

— Аль ты не видишь? Я цигарку кручу да с мыслями собираюсь. А цигарку крутить и речь говорить я не умею.

Выпустив струю дыма, Сидоров посмотрел на Кострикова, покачал головой и одним духом выпалил:

— Вы слыхали, этот цыпленок с меня пример брать не желает? Разве я прошу тебя: возьми с меня пример? Только переступил порог войны и, как сверчок в хате, надоедает. Вот ты у меня посвистишь, я тебе нарву уши, а делать будешь так, как я говорю.

Спрашиваю Сидорова:

— Что же у вас там вышло?

— А пусть он сам и рассказывает, раз начал. Я постарше его, мне и поправлять его.

Комсомольское собрание вроде уходило в сторону, но любопытство донимало каждого, хотелось знать, что же все-таки произошло между Костриковым и Сидоровым.

Поднялся Костриков.

— Два дня тому назад, — сказал он, — фашисты мелкими группами начали продвигаться по склону высоты. Их прикрывали пулеметы справа и слева. Я начал клинить пулеметы, а Сидоров в это время стреляет фашистов, увеличивает свой персональный счет. В то время, пока Сидоров увеличивал свой персональный счет, фашистские пулеметчики тяжело ранили четырех наших солдат. Останутся они живые или нет — это еще вопрос. Сидоров личное считает выше жизни товарищей.

— Война без жертв не бывает. При чем тут я? — оправдывается Сидоров. — Из тех пулеметов, что были против меня, фашисты почти не стреляли, они как приманка на бруствере стояли. Не поспели приладиться к пулемету, как я каску вместе с головой продырявил.

Как ни оправдывался Сидоров, мы вынесли ему порицание. В ту же ночь я пошел с ним на его участок. Замаскировались на площадке водосточной расщелины оврага Долгий и стали вести наблюдение в сторону гитлеровского дзота. Пулемет из фашистского дзота отбивал равномерную дробь, трассирующие пули веером прошивали темноту на широком фронте.

— Почему ты не сказал, что тут есть ночной пулемет? — спросил я Сидорова.

— Пули этого пулемета нас не тронут, — ответил он.

— Ах, вот как ты мыслишь, — возмутился я. — Завтра же проси перевод в другую часть.

Ночью я притащил сюда бронебойку и двумя выстрелами заткнул глотку ночному пулемету. Мне помог решить эту задачу Охрим Васильченко.

Перед рассветом за мной прибежал связной:

— Вызывает начальник штаба батальона.

Повременив немного, мы с Охримом направились сначала к своему блиндажу. Послышались встречные шаги. Васильченко и я прижались к стенке окопа. Солдаты из тыла несли завтрак. Прошли рядом и не заметили нас. Вот она, сила маскировки!

Около нашего блиндажа толпились незнакомые люди. Все, как один, курили. Пахло крепким дымом.

— Что вы тут столпились, расходись! — скомандовал я хозяйским тоном. Лишь на одного не подействовал мой голос. Передо мной, широко расставив ноги, стоял здоровенный солдат. Хотя ростом он и не взял, но в плечах — косая сажень. Сила чувствовалась в этом солдате, да и характер, видать, задиристый. Все расступились, все услышали меня, а он стоит, как столб. Я потрогал его за плечо. Не поворачивая головы, он пробасил:

— Ну, что тебе?

— Идем в блиндаж.

— Меня туда не просят.

— А раз не просят, что в пустую гильзу глаза пялишь?

— Я не пялю, — ответил солдат, — а слушаю.

— Зачем напрасно ушами хлопать? Собрались тут и ждете, когда полетят фашистские гранаты.

— Ты смотри, петух невелик, а какой широкий в перьях, раскудахтался. Может, крылышки подрезать, чтоб не отрывались от грешной земли?

Из блиндажа вышел лейтенант Федосов. Увидев меня, он сказал:

— Я тебя жду.

— В честь какого праздника собрался здесь митинг? Все посты оголены перед носом противника.